Американская пастораль

То, что он нес свое еврейство с легкостью, подобающей высокому, светловолосому спортсмену-победителю, думаю, тоже имело для нас большое значение. Поклоняясь Шведу и его спонтанному слиянию с Америкой, мы чувствовали, мне кажется, какой-то легкий стыд и что-то вроде чувства неполноценности. Противоречивые желания, вызываемые в еврейском сердце его обличьем, им же спонтанно утихомиривались. Противоречивое желание евреев быть как все, но и стоять особняком, настаивать на том, что «мы такие же», но и настаивать на том, что «мы иные», растворялись при виде этого блистательного Шведа, который был сыном наших Сеймуров, чьи предки носили имена Соломон и Саул, а чьи потомки будут зваться Стивенами и в свою очередь произведут на свет Шонов. Что было в нем еврейского? Оно было невидимо, и в то же время вы знали — оно где-то здесь. Где пряталась в нем иррациональность? Где таились надрывные жалобы, вероломные искушения? Ни хитрости. Ни комбинаций. Ни интриг. Все это он отбросил, чтобы достичь своего совершенства. Никаких тяжких усилий, противоречий, сомнений — просто свой стиль. Естественно заявляющее о себе физическое совершенство звезды.

Но вот только… как ему удалось сохранить в себе личность? Каковы личностные качества Шведа? Должен быть некий фундамент, но вот каков он — загадка.

Фундамент. Это и послужило второй причиной, заставившей меня ответить на письмо. Какой была его внутренняя, духовная жизнь? Что могло, и могло ли, исказить траекторию жизни Шведа? Никто не проходит по жизни без встречи с бедой, поражением или потерей. Даже те, кого это миновало в детстве, рано или поздно получают среднестатистическую дозу, а иногда — и большую. Приходит понимание жизни, приходит и понимание ее конечности. Но в какой форме то и другое могло войти в душу Шведа? Даже сейчас было немыслимо представить себе его вне цельной простоты. Застывшие впечатления отрочества рисовали мне Шведа идущим по жизни по-прежнему безболезненно.

Но на что же он намекал в своем продуманно-учтивом письме, когда, говоря о своем отце, вовсе не так защищенным броней, как всем казалось, писал: «Люди не понимали, какое глубокое горе приносили ему несчастья, выпавшие на долю тех, кого он любил». Да, похоже, на долю Шведа все-таки выпали несчастья. И об этих несчастьях ему и хотелось поговорить. Речь будет не об отце; он откроет мне тайники своей жизни.

Но я ошибся.

Встреча произошла в итальянском ресторанчике, расположенном в западной части одной из Сороковых улиц.

Швед долгие годы обедал здесь, приезжая с семьей в Нью-Йорк на бродвейское шоу или матч с участием «Нике», играющих на стадионе «Медисон-сквер-гарден», и я сразу же понял, что к фундаменту мы не приблизимся. Все в ресторане знали его — и сам Винсент, и его жена, и метрдотель Луи, и бармен Карло, и обслуживавший нас официант Билли. Все они знали мистера Лейвоу и все спрашивали, как поживают миссис Лейвоу и дети. Выяснилось, что при жизни отца он возил сюда и родителей — отпраздновать день рождения или какой-нибудь юбилей. Стало понятно: он хочет открыть не душу, а тот факт, что на 49-й улице им восхищаются так же, как и на Ченселлор-авеню.

Заведение Винсента — один из старинных итальянских ресторанчиков, втиснувшихся в середину западных улиц между Медисон-сквер и Плазой, ресторанчиков с четырьмя рядами столов по три в ряд, с интерьером и меню, не менявшимися со времен, когда «итальянский салат занял достойное его место». По телевизору, уместившемуся в углу стойки бара, транслировали футбольный матч, и один из посетителей то и дело вставал, подходил к экрану, минуту следил за происходящим, спрашивал бармена, каков счет и как играет Мэтгиньи, а потом возвращался к своей тарелке. Стулья были обиты блестящей бирюзовой эрзац-кожей, пол выложен розовой в крапинку плиткой, одна стена — сплошь зеркальная, светильники из поддельной бронзы. Главным украшением зала служила напоминавшая статую в нише собора мельница для перца пяти футов в высоту (подарок Винсенту от его родного итальянского города, пояснил Швед), а в противоположном углу для симметрии — установленная на мощной подставке огромная бутыль бароло. Горшочки с фирменным помидорным соусом теснились на небольшом столике неподалеку от вазы с бесплатными мятными конфетками, стоящей у кассы, за которой сидела миссис Винсент. Ассортимент десертного столика предлагал выбор между наполеоном, тирамису, слоеным пирожным, яблочным пирогом и клубникой с сахаром, а за нашими спинами стена была сплошь исписана автографами с «наилучшими пожеланиями Винсенту и Анне» от Сэмми Дэвиса-мл., Лайзы Минелли, Джека Картера и еще десятка знаменитостей из мира кино и спорта. Если б мы все еще воевали с немцами и японцами, а за окном простиралась главная улица Уиквэйка, среди них непременно красовался бы и автограф Шведа.