Американская сага. Сборник

Щелкнув каблуками, Нордхофф поклонился Эмме и поцеловал ей руку. Зная от меня о его немецком происхождении, она тихо заговорила с ним по-немёцки. Удивленный и обрадованный, он тоже заговорил по-немецки. Затем взял мою руку в свою, пристально посмотрел мне в глаза и сказал:

— «Париж под коммунарами» — лучшая и серьезнейшая работа из всех, какие мне довелось прочитать о коммунизме.

Мне кажется, я покраснел. Конечно, у меня закружилась голова от нежданной похвалы, поэтому я не сразу сообразил, что он, как и все прочие, переврал название. Но с названиями мне вообще не везет. Следует, очевидно, уподобиться мастерам и придумывать нечто выразительное, сильное, запоминающееся. «Госпожа Бовари», «Хижина дяди Тома», «Холодный дом» — один раз услышав или увидев, эти заглавия уже не перепутаешь.

Мы были уже у парадной двери, когда Нордхофф сказал:

— Вы должны познакомиться с мистером Рузом. Он человек редкой осведомленности. Если вы нас извините… — он повернулся к Эмме; она ответила ему извиняющей улыбкой.

Тогда Нордхофф провел меня в маленький табачный магазин, вход в который был тут же, внутри, справа от парадной двери. Здесь можно купить не только сигары, сигареты и плитки жевательного табака, но также газеты и журналы со всей Америки. Мистер Руз — фигура, полная сенаторского достоинства; торжественно Поздравив меня с прибытием в Вашингтон, он вручил Нордхоффу конверт (его лавка еще и своего рода почтовая контора).

— Наш специальный телеграф вон там, если он вам вдруг понадобится, мистер Скайлер. — В следующей комнате и в самом деле помещалось это современное удобство, предоставленное компанией «Вестерн юнион». Руз пообещал также оставлять для меня ежедневно экземпляр «нашей» газеты, «Нью-Йорк геральд».

Длинная вереница карет постоянно дежурит возле гостиницы, но Нордхофф предложил — «если Эмма не возражает» — пройтись пешком до ресторана под названием «Уэлчер».

— Это недалеко отсюда, и почти на всем пути есть тротуар.

Эмма не возражала.

— Это Африка! — шепнула она мне по-французски, когда мы передвигались по неровному кирпичному тротуару, на котором удобно расположились — как у себя дома — десятки чернокожих. Одни выпивали, другие играли в кости, третьи извлекали печальные звуки из самодельных дудок, а в отдалении, возвышаясь надо всем вокруг, плыл, как мечта, изваянная из белоснежного мыла, Капитолий, окруженный постоялыми дворами.

Хотя солйце j село, вечер был неестественно теплым. Движение йо широкой улице почти совсем прекратилось, если не считать трамваев, которые с неимоверным грохотом носились взад и вперед. Когда мы повернули за угол точно напротив министерства финансов, Нордхофф показал высокий вяз, названный по имени художника и изобретателя Морзе. Очевидно, некая ужасная догадка вроде земного тяготения посетила его под сенью этого дерева.

— Как мило, — сказала Эмма.

Нордхофф издал какой-то странный лающий звук, в котором я со временем научился распознавать смех.

— Единственные добрые слова, которых этот город заслуживает, такие: он был еще хуже пять лет назад, пока мы не заполучили в мэры нашего собственного босса Твида, местного преступника, который грабит город напропалую, но одновременно хотя бы мостит улицы.

— Никто не жалуется?

— На мостовые? Конечно, да! Земляные работы проведены так неумело, что во время дождя чуть ли не весь город превращается в Венецию.

— Да нет, я имела в виду воровство.

— Боже мой, нет, конечно! В конце концов, это американский образ действий. Кое-что все-таки улучшается. Как бы этот город ни был ужасен, это все равно рай земной для большинства членов конгресса. В сравнении с тем^ откуда они приехали, это город неслыханных удобств и поразительной архитектуры. А вот Белый дом.

В темноте за высокими деревьями показалось большое, похожее на пустую коробку белое здание.

— Очаровательно, — сказала Эмма. Со времени моего приезда в Вашингтон к зданию пристроили стеклянные оранжереи; они нисколько не улучшают его нежилой вид.

— Внутри он еще хуже, — сказал Нордхофф. Затем он повел нас на Пятнадцатую улицу, в ресторан, который помещается в обычном кирпичном доме типа тех, что в Нью-Йорке строятся из песчаника. Как прекрасно, кстати, что в этом городе нет ничего коричневого, если не считать негров, конечно. Большая часть вашингтонских домов сложена из темно-красного кирпича, этот цвет радует мне душу, но Эмме напоминает запекшуюся кровь.

Нордхофф повел нас вверх по лестнице в главный обеденный зал; черный метрдотель, плюшевые портьеры, старомодные турецкие ковры. Свет только от свечей, это большое облегчение после вездесущих нью-йоркских кальциевых ламп.

Эмма села, как бы совершенно не замечая, что публика с нее не сводит глаз.

По всей зале губы округлились, точно застыв раз и навсегда на последней букве слова «кто?».

— Завтра меня замучают расспросами, — ухмыльнулся Нордхофф. — Все захотят узнать, кто были мои гости.

— Гостья, — поправил я. — Все пялятся на Эмму.

— Это всё сенаторы? — взгляд Эммы стремительно обежал комнату, точно театральную сцену или экран диорамы.