Американские байки

Занятия бесплатны, желающих меньше, чем вакантных мест, и мы с сестрой без труда попадаем в наскоро сколоченную группу охотников до халявы высокого порядка. Учителя искренне стараются вплести в наши скрипящие от натуги извилины основы разговорной американской речи, развязать наши скованные языки. Я могу без запинки отбарабанить текст под заголовком «Ландан из зе кэпитал оф Грейт Британ», наизусть знаю выдержки из истории Америки, но не в силах ответить на простой вопрос, что я ела на завтрак и как провожу свободное время. Лингвистические способности (если они у меня были) все эти годы исподволь выдавливала среднеобразовательная школьная программа, задвигая важность живого общения изучением тонкостей всех шестнадцати времен плюс – чего там? – инфинитив? герундий? Через пару недель в компании неунывающих наставников я уже худо-бедно понимаю элементарные фразы и чувствую себя на седьмом небе.

Это самое счастливое лето моего стремительно уходящего детства. Я искренне радуюсь дружбе с пышнотелой Маршей, наслаждаюсь спокойствием скрипача Ричарда, хохочу над шутками веселушки Сьюзан, тайно влюблена в высокого и независимого Феликса, но больше всех я привязалась к Джоан. Самая маленькая в компании, тихая, как мышь, она заполняет ту пустоту, что образовалась на месте нереализованного желания дружить, быть близкой кому-то, понятой и услышанной. Спустя несколько недель, в последний вечер мы собираемся под сводами актового зала. Мы поём хором, вторя глубокому бархатному голосу Марши, и слёзы бегут по щекам:

Save my heart, oh, Lord
Make it ever true
Save my heart, oh, Lord
Let me be like you.[2]

Когда серебристый самолётик взмывает ввысь, унося мою подругу за гряду сизых гор, я безутешно рыдаю. В слезах я провожу ещё много дней, не находя понимания у родных, не ища поддержки у немногих приятелей. Я словно осиротела, став ещё более одинокой, чем прежде. Это было необыкновенное счастье и горе одновременно: мне дали приобщиться к неведомой доселе радости быть собой, делать то, что мне нравится, не оглядываясь на других, не пытаясь соответствовать требованиям родителей, учителей, окружающего меня недружелюбного мира. Я скорее ухватила внутренним чутьём, чем осознала наполнявшую этих людей свободу самовыражения, которая мазнула по мне лёгким перышком радости, но оставила глубокую борозду в душе. И даже проводя свои, ставшие ещё более унылыми, дни в оплакивании потерянной дружбы, я уже тогда смутно ощущала зарождающееся во мне новое. Это должно было изменить меня, вывернуть мехом наружу, продеть сквозь игольное ушко, сломать, переиначить и выстроить, вылепить вновь – совершенно иную. Я засыпала, и во сне, вторгаясь в привычные будничные грёзы, бесшумно вздымались мои песочные замки. Где-то за далёким горизонтом играл, повторяясь снова и снова, лёгкий, но настойчивый мотив: I have a dream[3].

Мне приходится выкарабкиваться из липкой трясины троек, чтобы попасть в ряды относительно неприкосновенных «хорошистов». Причина бесхитростна, как рыло сушёной корюшки: надоело огребать по ушам. За успеваемость, за старшую сестру-отличницу, на которую – о, горе моим учителям! – я ни капельки не похожа. За то, да за сё. И за того парня тоже.

Школа с «углублением» – то ещё местечко. Углубляют нас не только по английскому – программа жёсткая, зубодробильная. И каждый учитель мнит себя светочем именно той самой важной науки, без которой все остальные теряют смысл.

– Учите физику! Без физики вы – никто! Серость! – грохочет тощая физичка, потрясая узкой, змеиной, в бигудюшном барашке головой. Стоит только удивляться, как в её тщедушном теле может прятаться такой громкий визгливый голос. – Без физики вы не поймёте ни математики, ни геометрии (весьма спорное утверждение, но промолчим в тряпочку. Только не орите так, Ирина Станиславовна, надорвётесь же, ей-богу, а нам потом убирать)!

Мы не успеваем отдышаться от первых заданий, упрёков, назиданий, как наша англичанка огорошивает счастливой новостью. Преддверие всех новостей, неважно – хороших ли, плохих, а также начало всех занятий происходит примерно одинаково. Сначала в кабинет вплывает массивная, словно вырубленная из цельного куска гранита грудь, потом в дверь тяжёлой гренадерской походкой вступает сама Хозяйка Медной Горы. Аглая Олеговна обводит замерший класс тяжёлым взглядом. Лицо её кривится, будто в течение перемены все мы только тем и занимались, что дружно, по команде «Пли!» портили воздух. Когда широкие ноздри нашей классной дамы втягивают в себя последнюю частицу чего-то непередаваемо отвратительного, она открывает рот, и голос её достигает той фантастической амплитуды, на которую способны лишь самые «спокойные» учителя: