Америциевый ключ

Он не заметил ни единого целого тела. Лишь обезглавленные, иссеченные множеством чудовищных ударов, располосованные и четвертованные останки. Казалось, силе, которая проснулась внутри театра, претило оставлять после себя неповрежденные тела и она с садистским удовольствием превращала их в мелко нарубленную плоть. Кто-то оказался разорван, так, будто свел знакомство с гидравлической дыбой. Другой распался на столь большое количество частей, что после смерти занял собой добрую половину комнаты. Еще кто-то свисал со стены, выпотрошенный, будто рыба. К остальным Ганзель старался не присматриваться.

«Впечатляет, - подумал он, стараясь ступать так, чтоб не касаться луж крови, и с каждым шагом это делалось все труднее, - Кажется, господин Варрава расширяет свою деятельность в сфере искусства. От театральных постановок он, вижу, перешел к художественным выставкам…»

Ганзель многое знал о жестокости, о тысячах ее оттенков, а некоторые из них даже мог бы назвать хорошо знакомыми. Но здесь побывала не просто жестокость. Или, по крайней мере, безрассудная и прямая жестокость, которая царит обычно на поле боя или в ночных переулках, а иная ее ипостась. Куда более зловещая и садистская. Даже самая жестокая схватка не заставляет поступать так с телами противников. Тот, кто здесь побывал, руководствовался не просто яростью. Он получал удовольствие, причиняя своим жертвам страдания и смертельные увечья.

Ганзель узнал одного из слуг Варравы, того самого, у которого росли пальцы под подбородком. Только по этим пальцам он его и узнал, потому что осталась от него лишь голова, подвешенная на паутине из растянутых внутренностей. Мерзкая, должно быть, смерть. Впрочем, не похоже, чтоб остальным повезло больше.

Побоище было свежим, Ганзель ощущал царящий в воздухе характерный солоноватый запах. Греттель говорила, что его развитое обоняние находит следы новообразующихся в свертывающейся крови белков. Как бы то ни было, он мог поспорить на половину собственных хромосом, что все произошло не более трех-четырех часов назад. Совсем недавно.

Ганзель покачал головой, идя сквозь остатки чьего-то кровавого пиршества. Переступать лужи крови он уже не пытался – что толку?.. Здесь не осталось ни одного раненного, так что нечего было и надеяться, что кто-то решит поведать ему о случившемся. С другой стороны, а есть ли в этом необходимость? Все и так очевидно.

Старый паук действительно в конце концов совершил ошибку. Перехитрив Ганзеля, в котором видел самую большую опасность, слишком расслабился. И его свора это почувствовала. Свора всегда чувствует, когда вожак слаб, по этой части она может дать фору даже акульему обонянию. Видимо, не только господин Варрава знал, что представляет собой америциевый ключ и какие богатства хранит фальшивый камин в каморке старого «шарманщика».

Ганзель стал приближаться к двери директорского кабинета, даже не пытаясь представить, что обнаружит за ней. Он уже знал, что ничего хорошего. Едва ли у этого побоища были победители. Если так, тем лучше для него. Останется только забрать из сейфа драгоценную безделушку, прихватить пяток пробирок и навсегда покинуть театр.

Дверь в кабинет была закрыта, но в этот раз Ганзель не стал медлить. Коротко выдохнув, саданул по ней сапогом. Удар отозвался болью в поврежденном бедре, заставив Ганзеля коротко выдохнуть. Будь дверь заперта на засов, она бы ни шелохнулась. Но ему повезло – хозяин кабинета не посчитал нужным запереться.

Дверь с треском распахнулась, оставшись на бронзовых петлях. Это Ганзель отметил с мимолетным сожалением. Еще не так давно он мог вынести подобную дверь одним лишь пинком, да так, что только заклепки посыпались бы… Впрочем, эта неприятная мысль надолго не задержалась, скользнула куда-то в сторону. Ганзель мгновенно, еще прежде, чем что-то разглядеть, ощутил исходящий из кабинета Варравы новый запах. Не запах крови, что-то несоизмеримо более отвратительное и едкое.

- Эй, господин директор! – громко крикнул Ганзель, не перешагивая порога, - Вы здесь? Принимаете посетителей? Я хотел бы получить обратно деньги за билет!

Из кабинета раздалось влажное хлюпанье, а потом чей-то голос произнес, булькая, точно говоривший не отрывал рта от плошки с густым киселем:

- Чертова рыбья морда… Надо было лично перерезать тебе горло…

Ганзель шагнул в комнату.

В кабинете, кажется, все осталось по-прежнему. А если что-то и переменилось, то Ганзель этого не заметил. Здесь и в лучшие времена царил ужасный беспорядок. Впрочем, понял он с опозданием, кое-какие перемены в обстановке все-таки произошли.