Амето

Среди весенней пышности и пыла,
в лугах благоуханных и густых,
в тенистой сени явлено мне было

увидеть нимф прелестных и младых

и слушать песни дивные украдкой
и про любовь, и про любимых их.

И трепетно внимая речи сладкой

и нежным херувимским голосам,
звучащим слуху нашему загадкой,

и восхитительным дивясь глазам,

сиявшим столь же дивно и лучисто,
как звезды с поднебесья до утрам,

я ощутил, что запылал пречисто

Амур в груди взволнованной моей
(его доселе я не знал почти что);

неудержимый в дерзости своей,

он душу мне наполнил красотою,
и песнями, и музыкой речей,

и тотчас я охвачен был мечтою,

стремительным волнением в крови
и нежностью сладчайшей и святою.

И вот, для новой возродясь любви,

которая раздула жар дремавший,
годами ждавший – только растрави, —

и, сердцем загоревшимся познавши

их благо, свыше посланное мне,
я пламень в нем узнал, меня снедавший,

и, поначалу чистое вполне,

смешалось, благо с пламенным влеченьем,
и оказался я в тройном огне,

и радостью я полон и мученьем,

и радуюсь, ловя условный знак
иль жаркий шепот слыша с восхищеньем,

и мучаюсь – не обретя никак

того, что запрещеннее запрета,
хоть мне и без того достало благ.

Так постигал я своего Амето,

порывы и желания его,
взиравшего на совершенство это

столь жадно, что порой, боясь того,

что нимфам в тягость пристальные взгляды,
я порицал героя моего,

завидуя счастливцу; из засады

я было выйти даже захотел,
но остерегся – вдруг не будут рады.

И я терпел такой порядок дел,

пока он верховодил в том собранье
и был в сужденьях и словечках смел;

и горечь превращалась в ликованье,

едва прелестный лик одной из них
иль пение влекли мое вниманье.

Но близилась чреда часов ночных,

и вот луна из Ганга появилась
и солнце скрылось в пропастях земных,

и вереница нимф поторопилась

допеть последний сладостный напев
и в свой приют укромный удалилась;

я ж вышел из укрытья, просидев

весь день украдкой в потаенном месте,
откуда созерцал прелестных дев.

И вышли в небо звезды честь по чести,

и, нежных нимф очами проводив,
ушел и я – увы! – не с ними вместе.

И пусть ответит тот, кто прозорлив,

не сожалел ли я о расставанье,
не поступил ли сердцу супротив?

Тут – красота, сиянье, обаянье,

приятны речи, безупречна честь,
тут сердца и ума соревнованье,

тут во спасенье людям средство есть,

оно – в любви, здесь неуемна младость,
веселье тут в избытке, здесь не счесть

утех мирских, которых вкус и сладость

я ощущал, а там, куда иду, —
тоска царит и невозможна радость.

Там смех услышишь разве раз в году,

там темен дом, и мрачен, и печален,
и в нем я жизнь затворника веду;

там, в лабиринте мрачных зал и спален,

дрожащий, жадный, дряхлый скопидом,
и я ему все больше подначален;

и каково ж вернуться в этот дом,

в постылую вовлечься неминучесть
и сладкий – горьким заменить плодом!

О, сколь счастлива и завидна участь

того, кто может быть самим собой
и волен жить, оковами не мучась!

О, сколь Амето ублажен судьбой

и награжден таким высоким чином,
какому позавидует любой;

простолюдин, он полным властелином

в кругу прелестниц до темна царил
и зритель был пленительным картинам.

А я, душой и скорбен и уныл,

к себе вернулся; ожидая худа,
измыслил пару оперенных крыл,

чтоб к смерти мчать, ее молю покуда

явиться мне решеньем всех скорбей —
какое же еще на свете чудо

конец положит маете моей!