Амето

О ты, душа счастливая, благая,
средь сущих и рожденных в добрый час
блаженней ты, чем всякая другая;

и здесь ты видишь каждую из нас,

стократ затмившую красой прекрасной
всех в мире проживающих сейчас;

так в небесах сверкающей и ясной

звезда любая мнится в дни весны,
с Титаном схожа[237] чистотой алмазной.

В дин первые мы были рождены

любовью той божественного лона,
чьи силы высочайших благ полны;

мы призваны затем, чтоб без урона

доставить благо это в мир слепой,
не знающий порядка и закона.

И каждая, воспламенясь тобой,

душою влюблена в твои услады
(а Цитерея – светоч для любой),

И ты нас не лишай своей награды,

и мысли добронравные нам внуши,
и разума открой благие клады,

и скольким же возлюбленным – реши —

мы дать могли б любви взаимной сладость,
сумей они коснуться струн души;

в груди своей ты ликов наших младость

запечатлей и ощути до дна
их вечную пленительность и радость;

и в них ты силу обретешь сполна

перебороть любовные напасти,
и твердость будет в том тебе дана.

И той любовью – коль постыдной страсти

не покоришься – вечно будешь пьян,
с годами множа меру пылкой сласти,

тебя минует всяческий обман

(житейской суеты обременитель),
тебе же уготовивший капкан.

Однако нам пора в свою обитель,

вот-вот сюда придет ночная тень;
но мы вернемся, если вседержитель

опять вернет на землю божий день;

и лицезреть тебе позволим снова
себя – очам желанную мишень.

Хоть мы под сень уйдем ночного крова,

однако же не разлучим сердец —
и в том союза нашего основа;

и ты дождись, когда мы наконец,

к тебе благоволя, тебя доставим
туда, где всякой радости венец,

где будешь ты пред божьим ликом славим.

ХLVI

Украшенный, Амето с радостной душой слушал пение нимф и постигал куда больше, чем прежде, слухом внимая пению, а сердцем погрузившись в отрадные мысли. Он сравнивал свою прежнюю простую жизнь с нынешней и со смехом вспоминал, каким был; как праздно растрачивал время в охоте среди дриад и фавнов, как испугался собак, потом посмеялся над пылким своим желанием узнать, что такое хвалимая всеми любовь; и ясным умом проник в истинный смысл той первой песни, что услыхал от Лии. Ощутил, какая великая польза сердцу в тех пастушеских песнях, которые прежде только тешили его слух. По-иному он увидел и нимф, которые прежде радовали ему зренье больше, чем душу, а теперь душу больше, чем зренье; понял, какие храмы и каких богинь они воспевали и о чем были их речи; а припомнив все это, немало устыдился сладостных мыслей, обуревавших его, покуда текла их повесть; он понял и какими были те юноши, которых они любили, и какими стали благодаря любви. Только теперь он должным образом разглядел одежды и нравы нимф. Но больше всего возрадовало его то, что они открыли ему на все это глаза и позволили увидеть святую богиню, узнать Лию и в новом убранстве обрести способность любить стольких прекрасных и стать достойным их любви: из дикого зверя они обратили его в человека. От всех этих мыслей он почувствовал столь несравненную радость, что, любуясь то одной, то другой нимфой, едва они кончили песнь, сам запел:

XLVII