Амето

ХL

Покуда нимфы рассказывали, Лия молча внимала. Теперь наступил ее черед, и, любуясь ею, Амето справедливо хвалил ее повесть; но о том, что будет дальше, боялся и думать, каждый миг со страхом в груди, ожидая, услышать: «Пойдемте». Зной уже спал, и все дамы, раздумывая, что делать дальше, выжидательно смотрели на Лию, распорядится она продолжать или скажет, что время прощаться. Но тут их взгляды были привлечены другим: по небу, поднявшись, должно быть, с ближнего берега, летело семь белоснежных лебедей и столько же журавлей[232]; с великим шумом, застилая крыльями небо, они вдруг остановили полет. Вглядевшись, нимфы и Амето увидели, что птицы разделились на две стаи и жестоко бьются, сшибаясь грудью, клювами и когтистыми лапами; воздух казался полон перьев, как хлопьев снега в ту пору, когда Аполлон входит в созвездие Юпитеровой кормилицы; но после долгой битвы побежденные журавли улетели. Амето зрением не умел еще постигать божественный замысел и, удивленный, гадал, что знаменует собой эта битва, любопытствуя, куда повернут победившие лебеди; но вдруг неведомый свет излился с неба. И как пред израильским народом в пустыне, так пред ними вслед за дивным мерцанием опустился столп света, за которым остался след, видом точь-в-точь как дочь Фавманта[233]. Едва столп опустился, как Амето отвел взгляд от семи лебедей, не в силах вынести блеска, подобно Фаэтону, когда тот, явившись впервые пред очи отца, оглушенный и чуть не ослепший от грома и блеска, перепугался и прянул назад; что означал этот слепящий столп света, Амето был не в силах уразуметь. Но недолго он ждал, ибо его ушей вдруг достиг нежный голос, промолвивший:

XLI

Я – свет небес, единый и тройчатный.
я семь начало и конец всему,
и все постиг мой разум необъятный.

Я – истина и благо; посему

за мною поспешающий избудет
и путь печальный, и стези во тьму,

и к ангельским урочищам прибудет,

где, вечные сокровища храня,
я их тому отдам, кто стоек будет.

Кто обо мне речет и для меня,

стремясь умом и сердцем к высшей цели,
презрев мирской соблазн и злобу дня,

которые от века власть имели над душами,

того я в свой черед в моей
очищу пламенной купели.

Живите с миром, и пускай цветет

надежда в вашем благородном круге,
не грозен многозвучный мой приход

и свет высокий в темной сей округе.

XLII

Ободренный речью, Амето постиг, что Венера не та богиня, которую глупцы призывают в разнузданном любострастии, а та, что одаряет смертных истинной, праведной и святой любовью. И нимфы показались ему еще прекрасней, чем прежде, их проясненные лики обращены были к свету и озарялись им так, что порой он опасался, как бы они не воспламенились, особенно Агапея и его Лия. Но радость на их лицах прогнала от него спасенья, и, напрягая взор, он вместе с ними силился проникнуть зреньем столп света. Но как ни трудно ему было, все же, подобно тому как в пламени вдруг удается различить горящие уголья, так он увидел наконец светящееся тело, затмевающее разлитый кругом блеск. Как раскаленное железо, выхваченное из горнила, оно рассыпало вокруг себя множество искр, и от них вся окрестность сияла светом. Но сам божественный образ ее и очи он так и не мог разглядеть; и вдруг, покуда он напрягал зренье, богиня возговорила:

ХLIII

О сестры драгоценные, вестимы
немногим в царствие мое врата,
чтоб их достичь – крыла необходимы.

Усердность ваша явственна, чиста,

добра, свята, пряма, полна привета,
похвальна, добродетельна, проста,

от слепоты уберегла Амето,

и созерцать обрел способность он
мои красоты – средоточье света;

и для того был в тайны посвящен,

чтобы друзьям с пристрастьем и стараньем
смог описать столь сладостный полон.

Глядите ж на него – ведь он желаньем

постичь меня воспламенен стократ,
но не умеет совладать с пыланьем,

земною дрожью будучи объят.

ХLIV