AMOR

Мучил слух о сходящей с ума Сусанне после самоубийства брата, старшего, — ему отказала в любви молодая армянка, которую он полюбил. И не ей судить! Она защищала Сусанну перед Ириной, которая рвала и метала… "Человек живёт раз, — говорила ей Ника, — и должен быть совершенно свободен! И если ты человека любишь — ты первая должна ему эту свободу устроить. Страдая? Ну что ж, это твое дело…" Но этого Ирина не понимала.

Те же слова, в негодование слуха, она сказала, чуть по-иному, поэту Наташе В., такой умной! И благородной. К её удивлению (более женщина, чем человек?), та осталась на Ирининой позиции. Но, пойдя с Никой в один из первых весенних дней далеко за Старый Крым, где недавно ещё шли бои, она вдруг поняла Нику — когда в ответ на стихи Наташи, влюблённые, к Андрею Павловичу, где был воспет его мужественный и властный и все‑таки нежный образ, образ его на коне, — Ника пришла в восхищенье, ни словом не показав ревности. И Наташа стала рассказывать ей о себе, о своей жизни, — и они долго ходили, не в силах расстаться, как ходила Ника по перрону с подругой Андрея Еленой.

Они возвращались в город. Не рассчитав расстояния, Ника еле шла от болей в коленях. Навстречу им бежал Локк, дог Экков, серый дог, с которым шел в первые дни знакомства Андрей, когда его встретили Ника и Людвиг полтора года назад. Локк, с которым любил, в приезды свои в Старый Крым, гулять Глеб, нищий "лорд" с чужой собакой, в чужом пальто. Она сказала об этом Наташе, о своей боли об этом…

— Теперь он — "владетельный князь" — после такой смерти, таких похорон… Ему ничего не нужно, у него — все есть…

Она говорила слова, звучавшие гордо, с пафосом, — а голос дрожал, слезы текли. Наташа сжала ей руку.

Где Андрей? Ржал конь? Его увели с Франческой, гнедой золотой лошадкой, подарком ей Андрея. Только раз выехали они в степь — она в дамском седле, неудобном, ехала, чуть покачиваясь, но с улыбкой сказала своему учителю верховой езды, что чувствует себя привеском к Франческе, что ей бы хотелось верхом ехать — "по–настоящему"… О своем коне словами Андрей не упоминал. Не помнить — не мог. Но в дни, когда все было полно Глебом, нежданным и немыслимым уходом его, горе о разлуке с Рапидом глоталось молча, глотком — в трагедии о Глебе вместились все разлуки и все утери. Локк пробежал, чмокнув воздух возле руки Ники, благодарно, тепло лизнул… Уже звучал ритм стихов Наташиных, в луже сверкало солнце. Те, кто ушел, — их нет. А живые — тут… Голос Наташи крепнет, он оживает:

Летний сад, обнаженный и странный,
Эти мощные липы в цвету,
Фонари под вуалью туманной,
И храпенье коней на бегу.

— Знаете, какие стихи Глеб читал мне, когда меня полюбил, семь лет назад?

Случится ль, шепчешь, засыпая,
Ты о другом —
Моя любовь летит, пылая,
К тебе — огнем…

Ты не должна любить другого,

Нет, не должна,
Ты мертвецу святыней слова
Обручена…

— Наташа! Его интонации живы — а его нет… Соллогубовское:

То не голос трупа
Из могилы темной,
Я перед тобой…
Слушай, как восходит
В твой приют укромный
Голос дерзкий мой…
Слушай, мандолине
Душу открывая,
Как звенит струна!
Про тебя та песня,
Льстивая и злая,
Мною сложена…

Все старания Ирины узнать что‑нибудь о той страшной гостье, покупательнице вещей, посетившей Глеба дом, — ничего не дали: её никто в Феодосии не знал и не видел, а там знали — всех. Она канула в воду. Нереальной её делала та коляска, звук которой они услышали: если Рапид не без труда грациозно проехал по косым тропинкам Цыганской слободки, сужавшихся у их домика в человеческий шаг, то колёсам коляски путь был невозможен просто. Выбежав тогда на их звук, коляски Ирина не увидела. Виденье? Но она, — гостья, оставила — деньги! Г олова рвется с плеч!

И огромные стояли над опустевшим миром обожаемые Глебом с его семи лет строки "Мцыри"… Страсть его юности — "Песня о купце Калашникове", которую он читал упоенно, несравнимо ни с кем и ни с чем. "Заунывный гудит — воет колокол…" И как тот упал, как сосенка — "Во сыром бору".

Под смолистый под корень
Подрубленная…

Наташа понимала все с полуслова. Маленькая её сухая рука сжимала Никину, большие умные глаза на некрасивом лице — сияли.

В последние дни, молча об этом в газетах, — город пустел. В яркий и теплый день вошли красногвардейцы. Было пятое апреля, день, о котором сказал, умирая пятого февраля, Глеб. Но никто не вспомнил про это.