Амос Счастливчик, свободный человек

— Где бедность, там нет свободы. А теперь она ушла от нас с улыбкой на лице и радостью в глазах. Эта малышка раньше всего боялась, а сейчас она может пересечь Иордан без тени страха.

Лицо его сияло, и сияние освещало лица тех, кто был вокруг.

Виолет глядела на мужа — никогда раньше она так не любила этого человека, всю свою жизнь посвятившего тому, чтобы даровать свободу другим.

— Если бы ты сумел, ты бы весь мир отпустил на свободу, правда, Амос?

— Только ту часть, до которой смог бы дотянуться, — покачал головой старик. — Одному человеку большее не под силу.

Он накрыл личико умершей девочки легким покрывалом, потом взял Селиндию за руку.

— Не плачь, Линдия, радость моя, пойди, покорми коров и лошадей, брось им по охапке сена на ночь. Расскажи им, что случилось в доме, и проследи, чтобы дверь в хлев была хорошо закрыта: ноябрьские ночи всегда несут с собой холодный ветер.

Селиндия рада была любому поручению. Амос подошел к камину, подбросил дров, потом повернулся к жене и тихо заговорил:

— Однажды, много лет тому назад, я думал, что смогу освободить целую лодку, полную людей, моих соплеменников, и всего-то надо было, что порвать путы и убить одного вооруженного белого человека. В руках моих хватило бы силы, и огонь во мне полыхал, но я не стал этого делать.

— Что же тебя сдержало?

— Руки мои были связаны, и теперь я этому рад. Долгие годы, прошедшие с того дня, научили меня — на что человеку свобода, если он не знает, как жить, и как шагать в ногу с Господом.

— Но Амос, Амос, скольким ты даровал свободу! — не сдержала восклицания Виолет. — Лили и Лидия, Селиндия и я. И вот теперь Полли смогла умереть в мире.

— Жизнь ее продолжается, — тихо проговорил старик.

— Почему ты сегодня вспомнил о лодке, полной твоих соплеменников? Ты мне раньше о ней никогда не рассказывал.

— Знаешь, мне у Полли в глазах всегда чудилась Африка. Я видел там и свое прошлое, и страдание, что осталось позади, — но только сегодня я увидел будущее. Увидел, быть может, в ее глазах. Нас ждет радость, которая стоит долгого ожидания.

На следующее утро Джосайя Кэри вырыл на церковном дворе, рядом с местом, которое Амос давно купил для собственного упокоения, могилку для Полли. Через несколько месяцев городской совет решил, что Амосу Счастливчику будут сполна уплачены один фунт и шестнадцать шиллингов за содержание Полли Бурдо, хотя она не прожила с ним полного года. Но Амос все равно не собирался тратить эти деньги на собственные нужды. Он их отложил, а Виолет сказал, что хочет найти им особое применение, и, когда решит, какое, сразу же ей расскажет.

10. Неувядающая пора. 1794-1801

Мирно текли годы. Виолет с Селиндией пряли и ткали, спрос на их изделия был не меньше, чем на кожи Амоса. Частенько, приезжая издалека оставить шкуру на выделку, заказчик отправлялся домой не с пустыми руками. В доме кожевника ткут прекрасное полотно, как уехать, не купив хоть что-нибудь жене. Хорошо, что от ткацкого станка такая польза, ведь Амос чувствовал: годы его клонятся к закату. Работы теперь слишком много, он не успевает очищать шкуры, даже каждодневное топтание в дубильной яме утомляет его. Но он все еще высоко держит голову, а в глазах по-прежнему горит огонь.

В доме у Амоса Счастливчика появился еще один помощник — белый мальчик, Чарли Тутейкер, один из семи детей Роджера и Мэри Тутейкер из Луненберга[45], городка в соседнем Массачусетсе. Амос знал отца мальчика еще по Вуберну — доктор Тутейкер жил тогда по соседству, в Биллерике, и всегда был для негров добрым другом. Он лечил и Лили во время ее последней болезни, и Лидию и всегда отказывался брать с Амоса деньги.

А теперь этот человек, чьи отец и дед тоже были врачами, пишет кожевнику из Джаффри, что дела пошли плохо, ему придется уехать из Луненберга, и он хочет устроить детей там, где о них хорошо позаботятся. Добрый пример нужнее всего, поэтому отец просит Амоса приютить Чарли до его совершеннолетия. Амос был только рад помочь доброму доктору. Составили договор, засвидетельствовали, стороны обменялись бумагами, и Чарли Тутейкер, тринадцати лет отроду, стал членом семьи Амоса Счастливчика.

— Он родился джентльменом, этого у него не отнять, и, когда вырастет, захочет, наверно, выучиться на врача, как отец, — сказал Амос жене. — Но неплохо для начала овладеть ремеслом — а там уже видно будет.

Амос частенько вынимал договор из ящика, в котором держал важные расписки, и внимательно перечитывал, дабы убедиться — он делает все, что обещал, для сына старого друга. Кожевник читал сам себе вслух: