Амос Счастливчик, свободный человек

Долгими летними сумерками, глядя как солнце в короне лучей садится за любимой горой, Амос, сидя на пороге дома, размышлял о жизни. Он говорил себе — стоит людям понять, осознать, что они причиняют другим неимоверное страдание, все переменится.

Шли дни, и он знал — силы незаметно покидают его, как древесный сок, вытекающий из поваленного ствола, а сердечная тоска по небесам растет.

Страстное желание словно жгло его изнутри. Годами он всем делился с женой, но теперь не мог рассказать о том, что у него на сердце, не мог найти слов, не знал, как смягчить боль, которую причинит. Он по-прежнему молился, стараясь понять, как сделать белых свободными, а черных счастливыми. Однажды, явный как и прежде, пришел знак. Кожевник понял, что делать.

Ранним октябрьским утром, когда весь мир ясен и свеж, Амос Счастливчик отправился по первому морозцу знакомой дорогой в город к дьякону Споффорду. В одной руке — крепкий дубовый посох, в другой — кожаная сумка, куда он пересыпал все деньги из глиняного горшка.

— Доброе утро, Амос. Как поживаешь?

Дьякон тоже не мал ростом, так что они смотрят друг другу прямо в глаза. Дьякон кажется суровым, но улыбка ясно говорит — сердце у него доброе.

— Как всегда, хорошо, — ответил Амос, помолчал немного и продолжил: — Пришла мне пора составить завещание.

— Может и так, — согласился дьякон, — но ты еще крепок, и ремесло у тебя здоровое.

Старик покачал головой.

— Я уже решил, как распорядиться своей собственностью, и сдается мне — для мужчины это самое подходящее время, чтобы заняться завещанием.

— Ты прав.

— А вас прошу исполнить мою последнюю волю.

Дьякон Споффорд вгляделся в темное, резко очерченное, мужественное лицо, отмеченное печатью доброты. Вряд ли какой-нибудь белый, доживший до седин, прославит их город, как этот кожевник, такой скромный и такой трудолюбивый.

— Почту за честь, Амос Счастливчик, — дьякон крепко пожал негру руку.

Вдвоем они составили завещание. Амос объявил — будучи слаб телом, но находясь в здравом уме и твердой памяти, оставляет возлюбленной жене Виолет свое домашнее имущество, землю, теперь такую плодородную, любой доход от дома и хозяйства.

Дьякон Споффорд одобрительно кивнул.

— У тебя крепкое хозяйство, Амос, ты вложил в него не только силы, но и душу. Сохранит Виолет его или продаст, в любом случае она будет обеспечена на всю жизнь. Клянусь, друг мой, пока я жив, никто не сможет злоупотребить ее правами.

Амос просиял от радости. Теперь очередь Селиндии, его приемной дочери. Ей он оставляет необходимую мебель, ткацкий станок с ножным приводом, чтобы всегда могла заработать себе на жизнь, а в остальном вверяет попечению матери.

— Есть ли у тебя какие-нибудь собственные пожелания, скажи мне, я все исполню, — спросил дьякон Споффорд.

Амос кивнул.

— Я хотел бы красивую надгробную плиту для себя и для Виолет, когда придет ее время. Пусть их установят на моем участке на кладбище.

— Обещаю. Уильям Фарнсворт сам займется, никто из жителей городка лучше него не владеет молотком и зубилом. Что ты хочешь высечь на надгробной плите?

Амос Счастливчик помолчал немного.

— Пусть пастор Эйнсворт подберет что-нибудь подходящее и для меня, и для Виолет.

Дьякон Споффорд записал все, что сказал Амос.

— Есть еще одна просьба, — Амос понизил голос, словно о таких важных вещах можно говорить только благоговейным шепотом. Вот ответ на молитвы, которые он возносил все лето, знак, как распорядиться деньгами, собранными в глиняном горшке:

— Две вещи особенно важны для меня, — продолжал Амос Счастливчик, — как гора посреди равнины, возвышаются они в моей жизни. Церковь и школа. Я скопил кое-какие деньги, хватит на достойные подарки и той, и другой.

Он положил на стол кожаную сумку, достал из нее сто долларов.

— Для церкви — купите серебряные чаши для причастия.

— У церкви есть и более насущные нужды, — напомнил дьякон Споффорд.

Старец покачал головой. Он должен осуществить свою мечту. Для самого святого мига, разделяемого всеми, любой красоты мало. Он знал — никакой дар не сможет донести до людей весь смысл его жизни.

— Сделайте, как я прошу.

Дьякон записал и это.

— Все будет исполнено.

Амос развернул платок с остатком денег из глиняного горшка — двести сорок три доллара. Медленно пересчитывая, выложил бумажные банкноты и монеты на стол. Тут были и деньги, полученные от города за заботу о Полли Бурдо, и медяки, брошенные ему в таверне в уплату за кожу.

Дьякон Споффорд записал сумму и отметил — на школу. Затем, с пером наготове, глянул через стол на Амоса.

— Как же использовать эти деньги?

— Пусть город потратит их на образование своих сыновей и дочерей, как школа сочтет нужным.

— Я слышал, твоим домочадцам ученье не всегда давалось легко, — как бы извиняясь, сказал дьякон.

— От того-то я и даю деньги на школу, — объяснил Амос и поднялся — дело было сделано.

Осталось только подписаться под завещанием в присутствии трех свидетелей. Дьякон позвал Роджера Гиллмора, Джейкоба Болдуина и Оливера Джеветта поставить подписи.