Ампутация Души

— Ты, вижу, тоже дивишься на мою келью? — спросил он мимоходом. — Чего странного, ведь сказано же: «Имея пропитание и одежду, будем довольны тем. А желающие обогащаться, впадают в искушение и в ловушку, и во многие безрассудные и вредные похоти, которые погружают людей в бедствие и пагубу». Все излишки от лукавого, а в погоне за излишним можно и необходимое потерять. Так что все богатство ни к чему, ибо мы ничего не принесли с собой в мир, ничего не сможем и вынести из него. Но ты присаживайся, в ногах правды нет, — предложил хозяин, указывая Деснину на лавку. Сам он расположился напротив.

Еще в крещальне Деснину вдруг захотелось рассказать о себе все, не утаить, что он убийца, вор, в общем, выложить душу. Но вот теперь наваждение почему-то прошло. Какое-то время сидели молча.

— Голоден, чай поди? — наконец спросил старичок. Поднялся, вытащил из печки чугунок с картошкой в мундире и предложил: — Вот с маслицем постным.

«Как в детстве», — думал Деснин, взяв картошину в руки и сковырнув кожуру. Вновь все это напомнило мать. Запах тот же, вид, вкус… Стало совсем не по себе. Он отодвинул чугунок, хотел сказать спасибо и улыбнуться, но улыбка получилась натяжной. Он уперся лбом в руку, словно поддерживая голову. И вдруг странное ощущение какой-то едкой ненависти к старичку, вплоть до желания убить того, неожиданно прошло по душе. Удивляясь и даже испугавшись этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на старичка. Но встретил на себе спокойный, заботливый взгляд. Тут была любовь. Ненависть его исчезла. А старичок смотрел на него таким твердым и полным мысли взглядом, а вместе с тем с таким неожиданным и загадочным выражением, что он чуть не вздрогнул. Ему с чего-то показалось, что старичок уже знает, что произошло с ним в церкви, с чем он пришел и лишь ждет того, чтобы он заговорил первым.

И вдруг Деснин, неожиданно для себя самого, рассказал старичку о себе все самое плохое, что только мог припомнить. При этом говорил он с такой странною откровенностью, не виданную в нем никогда, с таким простодушием, совершенно ему несвойственным, что, казалось, в нем вдруг вовсе исчез прежний человек. Даже речь его изменилась. Куда-то пропал весь блатной жаргон. Речь была ровная и плавная.

Деснин ожидал, что старичок поразится или даже возмутится тем, насколько он плох и мерзок в своих грехах, но тот, задумчиво глядя куда-то в сторону, произнес совершенно неожиданное:

— Эх, порушили храмы-то. Тепереча, говорят, заново строят. Да только не с того начали. Снутри надо начинать-то. Сказано: человек есть храм Господень. Так сперва его надо восстановить, а уж потом всё прочее. Ведь человек — это самый главный храм, ибо служба в нём идёт постоянно. Поэтому-то и надо именно его сперва отстроить, чтоб было куда Богу поместиться. Душу надо людям вертать, хотя бы душу.

Старичок говорил о своем, наболевшем, но в то же время Деснина не покидало ощущение, что вся эта речь касается и его непосредственно, что где-то и его судьба пересекается с проблемами, о которых говорил старичок.

— Вот ты как полагаешь, есть у тебя душа? — вновь совершенно неожиданно спросил старичок.

— Да она вроде как всем полагается, — в явной растерянности проговорил Деснин.

— Так то так, да вот я про тебя спрашиваю, — настаивал старичок.

— Ну, вроде есть. Только…

— Только что?

— Да дефективная она у меня, что ли. Словно, — Деснин запнулся, стараясь подобрать более верное слово, затем произнес неожиданно для себя самого, — словно с дырой какой. Как матери не стало, так… И через ту дыру куда-то все вылетает, не держится ничего.

Старичок ничуть не удивился такому странному объяснению, словно знал, что Деснин заговорит непременно об этом.

— А хочешь ту дыру залатать? — спросил он.

— Да кто же может дыру в душе залатать? — удивился Деснин.

— Он может. Оттого и дыра, что пока нет Бога в душе твоей. Хочешь жить с цельной душой, безо всякой там дыры?

— Хочу, — ответил Деснин, совершенно не понимая, как такое возможно.

— Тогда покайся, — как-то особо мягко и вкрадчиво произнес старичок.

— Так я ж покаялся! — почти прокричал Деснин. Он был в полном замешательстве, совершенно не понимая, что еще от него хотят.

— Не раскаянье это, а лишь исповедь, ибо уверен ты в правоте своей, — тихо, с разочарованием в голосе произнес старичок. — Нет, не покаяние это, а скорее вызов от виновного к судье.

— Да где же вызов-то? — Деснин испытывал раздражение, досаду даже, на этого старичка.

— А вот в том, что уверен в правоте своей, в том, что так говоришь о грехе своем, будто хвастаешь — в том и вызов.

— Да, уверен, — Деснин почувствовал, что наваждение вдруг прошло, и он вновь стал самим собой, — а как же такую мразь терпеть-то?

— Хм, старая история. Люди больше ненавидят зло, чем любят добро.

— Да не было там никакого добра и зла. Я и убил, потому что этот Аптекарь не человек уже был и других такими делал. По-твоему, лучше такому мудаку жить и паскудство делать?