Амстердам

Одетая и уже готовая к выходу, она отнесла его чай и утренние газеты в затемненную спальню. Последние дни у него были так гнусны, что ей не хотелось будить его для очередного. Вчера вечером он приехал на машине из Уилтшира, а потом сидел допоздна с бутылкой виски и смотрел на видео «Волшебную флейту» в постановке Бергмана. Потом вытащил все письма Молли Лейн — те, где глупо поощрялась его нелепая страсть. Слава богу, этот эпизод закончен, слава богу, эта женщина умерла. Письма все еще валялись на ковре, ему надо будет их спрятать до прихода уборщицы. Из-под одеяла высовывалась только его макушка — пятьдесят два года, а волосы до сих пор черные. Она легонько взъерошила их. Иногда во время обхода сестра так будила для нее детей, и Роз бывала растрогана растерянностью в глазах какого-нибудь малыша, не сразу понимавшего, что он не дома и что это — не материнское прикосновение.

— Дорогой, — шепнула она.

Его голос зазвучал глухо из-под зимнего пухового одеяла:

— Они там?

— Девять человек.

— Блядство.

— Я побежала. Позвоню. Вот, возьми. Он откинул одеяло и сел.

— Ну да. Девочка. Кенди. Ни пуха ни пера.

Она легонько поцеловала его в губы и отдала ему чашку. Потом приложила ладонь к его щеке и напомнила о разбросанных письмах. Отошла неслышно, спустилась и позвонила своей секретарше в больницу. В передней надела толстое шерстяное пальто, оглядела себя в зеркало, хотела уже взять портфель, ключи и шарф, но передумала и вернулась наверх. Как и следовало ожидать, он дремал, лежа навзничь, раскинув руки, и чай его стыл рядом с кипой министерских бумаг. За всю неделю просто не было времени — из-за скандала, из-за снимков, которые будут напечатаны завтра, в пятницу, — минуты такой не было, да и желания рассказать о своих пациентах, и, хотя она знала, что это всего лишь навык опытного политика — запоминать имена, ее растрогало внимание мужа. Она потрепала его по руке и шепнула:

— Джулиан.

— О боже, — сказал он, не открывая глаз. — Первая встреча в восемь тридцать. Идти мимо змей.

Она ответила ему так, как отвечала обеспокоенным родителям: медленно, тоном не серьезным, а бодрым и беспечным:

— Все будет хорошо. Все будет прекрасно.

Он улыбнулся, но его это нисколько не убедило. Она наклонилась и сказала ему на ухо:

— Верь мне.

Внизу она еще раз оглядела себя в зеркало, застегнула доверху пальто и выпустила шарф так, что он скрыл половину лица. Потом взяла портфель и вышла из квартиры. В холле, перед тем как открыть дверь и броситься к машине, она задержала руку на замке, собираясь с духом.

— Эй! Рози! Сюда! Сделайте грустное лицо, миссис Гармони.

2

В это же время в пяти километрах к западу Вернон Холлидей пробуждался и снова проваливался в сон о том, как он бежит, или в воспоминания об этом, оживленные сном, — сон-воспоминание о том, как бежит по коридору, по пыльному красному ковру к комнате совета, опаздывает, опять опаздывает, опаздывает до такой степени, что будет встречен нескрываемым презрением, бежит с предыдущего совещания на это, а впереди до обеда еще семь, внешне — идет, а внутри — рысью, всю неделю напролет, излагает доводы перед разъяренными грамматиками, потом перед скептическим советом директоров газеты, перед его служащими, его юристами, потом перед своими, потом перед людьми Джорджа Лейна и Советом по печати, перед телезрителями и радиослушателями в бесчисленных, неотличимых, душных радиостудиях. Вернон обосновывал публикацию фото интересами общества — примерно так же, как в разговоре с Клайвом, но тоньше, подробнее, стремительнее, с большим напором и четкостью, со множеством примеров, с таблицами, блок-схемами, круговыми диаграммами и утешительными прецедентами. Но по большей части он бежал, опасно выскакивал в гущу транспорта, подзывая такси, выскакивал из такси, бежал по мраморным вестибюлям к лифтам, выбегал из лифтов в коридоры, как назло идущие с подъемом, замедляющие бег, заставляющие опаздывать. Он просыпался на мгновение, видел, что его жены Манди уже нет в постели, глаза его закрывались, и он снова был там — поднимая повыше портфель, брел по воде, или крови, или слезам, заливавшим красный ковер, который приводил его в амфитеатр, где он поднимался на подиум, чтобы изложить свое дело, и молчание вздымалось вокруг него, как кедровый лес, и в сумраке десятки глаз отворачивали взгляд, и кто-то уходил от него по цирковым опилкам, кто-то, похожий на Молли, но не отвечавший на его оклики.