Амулет

Случилось то, что должно было случиться. Незаметно, не сразу, отцы-профессора стали прижимать мальчика, которого ненавидели как сына человека, оскорбившего орден. Не все они знали эту грязную историю и лучшим из них она меньше всего была известна, но все знали одно: маршал Буфлер оскорбил их, нанес им вред — и все его ненавидели.

По отношению к Жюльену исчезла не только всякая предупредительность, но и простое внимание, которого требовала справедливость. Ребенок страдал. Каждый день и каждый час его унижали. Не открытым порицанием и уж конечно не руганью. Они делали свое дело тонко: просто перестали дружески поддерживать Жюльена. Подталкиваемый честолюбием, отчаявшийся ребенок стал меньше спать и губил свое здоровье. Мне не хочется говорить об этом. Это меня слишком возмущает…

Фагон сделал паузу и вздохнул. Король воспользовался перерывом и спокойно заметил:

— Фагон, мне представляется сомнительным, чтобы все это соответствовало действительности. Молчаливый заговор ученых и разумных людей против ребенка, злобная ненависть целого общества против такого, в сущности, безопасного человека, каким является маршал, который к тому же рыцарски обошелся с обществом… Тебе все это мерещится, Фагон. Кто знает, может быть, у тебя, кроме унаследованного предрассудка против ордена, имеется к нему еще и личная вражда.

— Кто знает… — пробормотал Фагон.

Он побледнел, насколько еще мог бледнеть, и глаза его вспыхнули. Маркиза испугалась и тихонько толкнула старика в локоть, но он не почувствовал ее прикосновения. Госпожа Ментенон знала, что старик, когда он раздражен, совершенно выходит из себя и говорит невероятные вещи даже самому королю, который, правда, прощал врачу то, чего никогда не простил бы кому-нибудь другому.

Фагон дрожал, он бормотал бессвязные фразы, и слова его стремительно обгоняли друг друга, как воины, бегущие за оружием.

— Ты не веришь, государь, ты, знаток сердец человеческих, не веришь, что отцы-иезуиты в ненависти своей готовы уничтожить всякого, кто сознательно или бессознательно оскорбил их. Ты не веришь, что для этих отцов не существует ни истины, ни лжи, ни добра, ни зла, ничего, кроме их ордена. Ты не хочешь этому верить, государь. Скажи же мне, король, так хорошо знающий действительность, — продолжал бушевать Фагон, уклоняясь от темы, — раз уж зашла речь о достоверности: ты, может быть, не веришь, что в твоем королевстве при обращении протестантов применяется сила?

— Вопрос этот, — ответил король очень серьезно, — будет первой из дозволенных тебе сегодня трех вольностей. Я отвечу тебе на него. Нет, Фагон, за исключением ничтожного числа случаев, при обращении протестантов не применяется насилие, ибо я раз и навсегда категорически запретил это, и мои приказы исполняются. Никакого принуждения совести нет. Истинная религия в настоящее время одерживает во Франции победы над сотнями тысяч людей силой внутреннего убеждения.

— Благодаря проповедям отца Бурдалу? — резко и насмешливо спросил Фагон.

Затем он умолк. С выражением ужаса в глазах взирал он на эту непреодолимую стену предрассудков, это полное отрицание истины.

— Государь, — сказал Фагон, — не подумай, что я являюсь здесь заинтересованной стороной и что во мне говорит кровь моих протестантских предков. Я порвал с почтенной церковью. Почему? Потому что, за исключением Бога, с которым я не расстаюсь и которого прошу не покидать меня на старости лет, я в отношении всех религий и вероисповеданий придерживаюсь мнения, выраженного в стихе Лукреция…

Ни король, ни госпожа Ментенон не знали этого стиха, но они догадывались, что там были высказаны не особенно благочестивые мысли.

— Знаете, государь, отчего умер мой отец? — тихо спросил Фагон. — Это осталось тайной, но вам я ее доверю. Он был кротким человеком и скудно, но честно кормил себя, жену и детей — из которых я, калека, был шестым — тем, что продавал в Оксере свои снадобья. В Оксере здоровый климат и масса аптек. Местные жители, ревностные католики, любили моего отца, желали ему всяческого блага и жаждали вернуть его в лоно церкви, но не насильно, ибо ведь, как вы сказали, государь, нельзя насиловать совесть. А потому они сговорились ничего не покупать в кальвинистской аптеке. Отец мой лишился хлеба, и мы голодали. Отцы-иезуиты проявляли при этом, как и всегда, наибольшее старание. Тогда у него начался внутренний разлад. Он отрекся от кальвинизма, но так как резкие догматы учения Кальвина не так-то легко выходят из головы, в которой они засели с детства, то бедняга скоро стал считать себя Иудой, предавшим своего Господа, и покончил с собой по его примеру.

— Фагон, — с достоинством сказал король, — ты бранил бедного патера Телье за бестактную речь о его отце, а теперь ты сам говоришь так же цинично о своем собственном. Не нужно срывать покровы с печальных явлений.