Амурские сказки

Конечно, народное творчество дальневосточных племен — всего лишь ручеек, впадающий в море мирового фольклора. Ручеек небольшой, но кристально чистый и свежий, наполненный отзвуками своеобразной жизни. И было бы величайшей ошибкой сводить содержание нашего фольклора к общим стереотипам. Каждая этническая группа вкладывала в них, в эти стандартные сказочные формулы, свое собственное, конкретное содержание. Рождало свою многоцветную калейдоскопическую картину, свой локальный колорит. Так было и на Амуре. Взять, например, магических сказочных «помощников» — гребешок, иглу, и наперсток. Они по-своему, а не так, как в славянской сказке о Бабе-Яге, спасают детей от грозящей им гибели. И сами враждебные силы не те, что в русской сказке, — вовсе не Баба-Яга в ее деревянной ступе. Игла зашивает глаза чудовищному змею. Наперсток затыкает горло такой же страшной ящерице. Гребешок становится поперек горла хранителю дороги к хозяину зверей — грозному тигру.

Сказка, миф, предания — вся сила художественного слова и фантазии призваны не просто развлекать человека и наполнять его сердце радостью. Они несут воспитательную, морально-этическую службу. Разумеется, тому обществу, которое их создало, — родовой общине.

Писатель-дальневосточник Дмитрий Нагишкин, автор «Амурских сказок», в совершенстве постиг устное творчество народов Дальнего Востока. Широко пользуясь его сюжетами и языком, он создал оригинальные художественные произведения, получившие большое признание читателей не только в нашей стране, но и за рубежом. Сказки Нагишкина переводились на польский, румынский, немецкий и другие языки. В его сказках контрастно, почти как у Шекспира или Шиллера, в живых конкретных образах противостоят друг другу добро и зло. Зло — это те, кто нарушает вековечный закон тайги: поделись куском с голодным, слабому помоги, сироте дай приют у своего очага! Уважай горного человека — медведя, окажи ему установленные обычаем почести при погребении. И не лей в огонь воду, не тыкай ножом в костер — ведь он живой! Он — твой покровитель и покровитель твоих отцов, дедов и прадедов!

Как натянутая тетива лука, напряжен в борьбе за жизнь коллектив первобытной общины. И потому нет в нем места лентяям и лентяйкам. Неотвратимо наказание таких людей. Изгнанные из рода, они превращаются в птиц. Капризная и ленивая Ладо с ее жестоким сердцем превращается в лебедя; такая же ленивая Айога — в гуся. Такого позорного качества, как лень, стыдятся не только люди или звери, но даже вещи — нож, острога, огниво — помощники бедняка Монокто.

Нет места в родовой общине и трусам — с «заячьим сердцем», ничто не может сравниться с горем охотника, у которого в груди оказалось такое жалкое трусливое сердце. Только пройдя через семь страхов, через семь испытаний мужества, Индига может обрести свое утерянное мужество и сердце.

Достается и хвастунам — больше всего в образе зайца, который и «окосел»-то в наказание за хвастовство.

Всего же сильнее осуждаются эгоизм и жадность. Так, о жадном богаче говорят сказители: рука у него легкая, когда берет, тяжелая, когда отдает.

И, пожалуй, еще ярче говорит о жадности пословица — «Горшок бездна — что ни брось, в нем все равно пусто». Жадному — все мало. Эти «вечные» человеческие свойства выступают с определенной социальной характеристикой, как свойственные не просто плохому человеку, а классу. Речь идет о купце «никане» — китайце или маньчжуре, о жирном, как паук, паразите. О маньчжуре Ляне, которого так и зовут в народе «человек-брюхо». Это они, китаец Ли-Фу и маньчжур Лян, живут не трудясь. А в их амбарах оседают драгоценные меха и все, что имеют простодушные охотники. Это они — воплощение вероломства, обмана. Они — сама жадность, бессовестно эксплуатирующая доверчивость и патриархальную честность людей тайги. И, как избавителя от гнева купцов, от их нещадной кабалы, в сказке встречают лесные люди русских людей, что было и на самом деле во времена Невельского.

Таково многокрасочное полотно наших сказок — многокрасочное еще и потому, что они представляют собой как бы целую этнографическую энциклопедию — Книгу Бытия и древней культуры коренных народов Дальнего Востока.

И это относится не только к тексту, а в такой же степени, если не больше, ко второй ее части, к иллюстрациям, к чудесным картинам, выполненным художником Геннадием Павлишиным. Стоит внимательно углубиться в этот сверкающий мир красок и линий, чтобы они в полном смысле слова очаровали вас, приворожили своей творческой силой, чтобы захватили своим романтическим накалом, а вместе с тем и поразительной емкостью, точностью в передаче характерных черт быта и культуры.

Для каждой иллюстрации, для любой художественной композиции можно было бы дать строго научный специальный текст. Столь глубоко проник художник в этот большой и еще далеко не исчерпанный исследователями культурно-исторический мир. Павлишин нашел в нем себя и свой особенный творческий стиль, свою художественную манеру, что, увы, дано не многим.