Анафем

Через некоторое время мы оказались над Проблом и помахали друзьям внизу. Служба в скинии ещё не закончилась. Мы думали, что машины нас скоро догонят, и вышли просто, чтобы не стоять. Теперь получалось, что мы можем добраться до верха быстрее машин. Почему-то это разбудило в нас дух соревнования, и мы ускорили шаг. Вверх по склону вела тропа, позволявшая срезать целый виток дороги и сразу подняться футов на двести.

– Ты знал фраа Пафлагона? – спросил я Крискана, когда мы снова выбрались на дорогу и сделали передышку: выпить воды и поглядеть, сколько прошли. Вид стоил того, чтобы на него оглянуться.

– Я был его фидом, – сказал Крискан. – А ты был фидом Ороло?

Я кивнул и задал следующий вопрос:

– Ты знаешь, что Ороло был фидом Пафлагона до того, как тот ушёл к вам через лабиринт?

Крискан промолчал. Для Пафлагона заговорить с Крисканом об Ороло – да и вообще о чём-либо из своей жизни у десятилетников – было бы нарушением канона. Однако такие вещи легко срываются с языка, когда говоришь о работе. Я продолжал:

– Пафлагон и другой десятилетник по имени Эстемард работали вместе. Оба они учили Ороло. Оба покинули наш матик в один день: Пафлагон через лабиринт, Эстемард – через дневные ворота. Эстемард пришёл сюда.

Крискан спросил:

– На каком счету был Ороло? Я имею в виду, до анафема?

– Он считался лучшим нашим теором. – Честно говоря, вопрос меня удивил. – А Пафлагон?

– Тоже.

– Но? – Я чувствовал, что там подразумевалось «но».

– У него было довольно странное самоделье. Вместо того чтобы в свободное время работать руками, как все, он изучал…

– Мы знаем, – сказал я. – Поликосм. Или ГТМ.

– Вы смотрели его труды, – сказал Крискан.

– Двадцатилетней давности, – напомнил я. – Мы понятия не имеем, чем он занимался в последнее время.

Крискан помолчал, затем пожал плечами:

– Судя по всему, для конвокса это важно, так что не будет беды, если я вам расскажу.

– Мы вас не заложим, – пообещал Лио.

Крискан не уловил шутки.

– Вы замечали, что, когда говорят про Гилеин теорический мир, всегда рисуют одну и ту же схему? – спросил он.

– Да… и впрямь, – подумав, согласился я.

– Два круга или квадрата, – сказал Лио. – И стрелка от одного к другому.

– Один круг или квадрат обозначает Гилеин теорический мир, – сказал я. – Стрелка от него идёт к другому квадрату или кружку, изображающему наш мир.

– Наш космос, – поправил меня Крискан. – Или причинно-следственную область, если тебе так больше нравится. А стрелка означает?..

– Поток информации, – ответил Лио. – Знания о треугольниках, изливающиеся в наши мозги.

– Причинную связь, – предположил я, вспомнив наш с Ороло разговор о разрыве причинно-следственных областей.

– Что в данном случае одно и то же, – напомнил Крискан. – Такого рода схемы подразумевают, что информация о теорических формах из ГТМ может попадать в наш космос и производить в нём измеримое действие.

– Погодите, что значит «измеримое»? О каких измерениях речь? – спросил Лио. – Нельзя взвесить треугольник. Нельзя забить гвоздь теоремой Адрахонеса.

– Но ты можешь о ней думать, – ответил Крискан. – А мышление – физический процесс в твоих нервных тканях.

– Можно вставить в мозг датчики и сделать замеры, – сказал я.

– Верно, – сказал Крискан. – И главная посылка протесизма состоит в том, что, если бы потока информации из Гилеина теорического мира не было, датчики показали бы другой результат.

– Да, наверное, так, – признал Лио, – но в таком изложении получается не очень определённо.

– Пока неважно, – ответил Крискан. Мы поднимались по крутому участку дороги, солнце палило, и он старался говорить кратко, чтобы не тратить силы: – Давайте вернёмся к схеме с двумя квадратами. Пафлагон – последователь традиции, восходящей к некой сууре Утентине, которая жила в конценте светительницы Барито в четырнадцатом веке от Реконструкции и спросила: «Почему два?» По легенде, всё началось с того, что Утентина вошла в калькорий и случайно увидела обычную схему с двумя квадратами, начерченную на доске неким фраа Эразмасом.

Лио повернулся и поглядел на меня.

– Да, – сказал я. – Меня назвали в его честь.

Крискан продолжил:

– Утентина сказала Эразмасу: «Я вижу, ты объясняешь своим фидам орграфы. Когда ты перейдёшь к более интересным и сложным?» На это Эразмас ответил: «Прости, но это не орграф, а нечто совершенно иное». Суура Утентина обиделась: она была теор и всю жизнь посвятила именно этим вопросам. «Уж мне ли не узнать орграф», – сказала она. Эразмас сперва рассердился, потом решил, что снизарение его сууры стоит развить. Так Утентина и Эразмас создали сложный протесизм.

– В противоположность простому? – спросил я.

– Да, – ответил Крискан. – В простом протесизме два квадрата. В сложном квадратов и стрелок может быть сколько угодно, лишь бы стрелки не составляли замкнутый контур.