Я делаю глубокий вдох, стараясь изо всех сил прогнать воспоминание. Но той ночью ничего хорошего не случилось. Я отлично это помню. Одаренные использовали лабиринт в школе для того, чтобы научить нас бороться. Они гоняли нас по лабиринту, как крыс. Для них мы не были детьми, мы были экспериментом. К тому же, в лабиринте было множество вещей, которые могли бы ранить меня. В углах были установлены ловушки. Если ты попадал в тупик, то там обязательно было что-то ужасное, чтобы научить тебя больше так не делать.
Я с трудом сглатываю и неожиданно для себя испытываю на мгновение такую панику, что не могу ступить ни шагу.
Я хочу выбраться из этого гребаного лабиринта.
— Линкольн, — кричу я. — Ответь мне или я уезжаю домой!
Музыка становится немного громче, но кроме этого ничего. Я почти в центре, я знаю это.
Я подхожу к развилке, где Линкольн подсказал мне дорогу в прошлые выходные, и вспоминаю его слова.
Теперь я практически бегу. Я ничего не хочу сейчас так сильно, как оказаться в центре, где горит свет. Каменная дорожка под моими ногами становится все светлее и светлее, и я начинаю бежать вперед быстрее и быстрее.
Просто выведите меня скорее из этого долбаного лабиринта!
Музыка становится еще громче, и когда заворачиваю за последний поворот и вижу освещенную статую в центре, я моментально чувствую облегчение. Линкольн стоит ко мне спиной. На нем смокинг.
Я смеюсь.
— Ты же сказал мне не наряжаться!
Но что-то не так в его фигуре. Он крупнее и, к тому же, недостаточно высок…
— Молли, — говорит Алистер Монтгомери, медленно поворачиваясь ко мне лицом. — Боюсь, ты провалила испытание, дорогая. Твой результат в лабиринте был ничтожно слабым.
Мое детство проносится у меня перед глазами. Я вижу его. Моложе, сильнее, еще более жесткую версию человека, который сейчас стоит передо мной.
— Где Линкольн?
— Ты имеешь в виду Альфа, не так ли. — Он улыбается и смотрит на статую.
То, что было скучной медной спутниковой антенной на прошлой неделе, теперь представляет собой борова с огромными клыками, стоящего на двух ногах, одетого в жилет и брюки, с карманными часами в руке-копыте, с цепочкой, висящей из прорези на его жилете. Боров держит огромную спутниковую антенну у себя над головой, как трофей.
— Он думает, что уничтожит меня сегодня, — говорит старик, указывая на антенну.
Мягкий белый свет прожектора, освещающего статую, сменяется на синий, и когда снова смотрю на старика, я почти улавливаю сходство.
Он делает шаг вперед.
— Не приближайся ко мне, сумасшедший старик.
— Ну, ну, ну, — говорит он, щелкая языком. — Не стоит так разговаривать с папочкой.
— Папочкой? — Меня начинает трясти. Это слово вызывает у меня отвращение во всех смыслах, какие только можно представить. Мне плевать, чьи у меня гены, но этот человек абсолютно ничего для меня не значит. Он настолько отвратителен, что меня может стошнить. — Какого черта тебе нужно?
— Мне нужно то, что мое, дорогая Омега. То, что принадлежит мне. Ты всегда была особенной для меня, Молли. Даже когда сбежала.
— Ты больной ублюдок, ты это знаешь? И если думаешь, что я все еще та восьмилетняя напуганная девочка, которую ты можешь заставить съежиться от страха, то ты ошибаешься.
— О, — говорит он, слегка усмехаясь, — я совершенно точно знаю, кто ты. Неужели ты на самом деле думаешь, что тебе удалось сбежать?
— Что? — Я тянусь за своим пистолетом, но я так и не взяла его после того, как переоделась. Он начинает двигаться в моем направлении — хоть ему далеко за пятьдесят, он все еще импозантный и грозный мужчина.
Я отступаю, спотыкаюсь о неровный камень под ногами, но возвращаю равновесие, не отводя от него взгляда.