Анархизм. Суть анархизма

«Я должен относиться к моему ближнему с таким же почтением, как к самому себе, и по мере возможности добиваться этого и от других: это повелевает мне моя совесть. Почему я другому обязан оказывать это уважение? За его силу, его дарование и его богатство? Нет, это все внешности, которые я не должен уважать в человеке. Или, может быть, за то уважение, которое он оказывает мне? Нет, справедливость стоит ведь выше этой побудительной причины. Она не ожидает взаимности, но уважает человеческое достоинство даже в неприятеле; и благодаря этому существует военное право; даже в убийце, которого мы убиваем, потому что он не представляется нам больше человеком; и отсюда вытекает уголовное право. Я уважаю в ближнем не то, чем его наделила природа или чем украсило счастье: ни его быка, ни осла, ни его рабу, как сказано в десяти заповедях; а также и не то добро, которое я ожидаю от него в возмездие; я уважаю его человеческое свойство»[126].

«Справедливость — это действительность и в то же время идея»[127]. «Справедливость — это сила нашей души, а именно, самая высокая из всех, та сила, благодаря которой мы становимся социальными существами. Но она не только сила, она в то же время идея, отношение, уравнение. Как сила, она способна к развитию, а в ее развитии заключается воспитание человечества; как уравнение она не содержит в себе ничего изменчивого, произвольного или противоречивого; она безусловна и неизменна, как и всякий закон, и, как всякий закон, она доступна всеобщему пониманию»[128].

Справедливость для нас высший закон: «Справедливость есть неприкосновенный масштаб всех человеческих поступков»[129]. «Благодаря ей могут быть определены и регулируемы неопределенные по своей природе и противоречивые факты общественной жизни»[130].

«Справедливость — это главенствующая звезда, которая находится в центре всякого общества; полюс, вокруг которого вращается политический мир; фундамент и руководящая нить всех общественных дел. Все в среде людей совершается во имя права, и ничего — без призыва к справедливости»[131]. Справедливость не является созданием закона; напротив того, закон есть всего только распространение и применение справедливости. «Положим, что в обществе, хотя бы незначительно, выше закона справедливости поставлен другой закон, например религиозный, или, что некоторым членам общества оказывается, тоже в самой малой степени, предпочтение перед другими, — тогда общество, вследствие нарушения справедливости, неизбежно должно рано или поздно погибнуть»[132].

«Свойством справедливости является то, что она внушает непоколебимую веру, и что теория не может ее ни отрицать, ни отвергать. Все народы призывают к ней; государственная мудрость опирается на нее даже тогда, когда действует против нее; религия существует только благодаря ей; скептицизм исчезает перед ней; ирония обязана ей своей силой; преступление и лицемерие покоряются ей. Если свобода не пустословие, она действует и проявляется только в пользу права; даже когда она возмущается против права, она, в сущности, не отрицает его»[133]. «Все то, что наша мудрость знает о справедливости, заключается в знаменитом изречении: «Делай ближнему своему то, чего желаешь себе, и не делай другому того, чего не желаешь себе»[134].

3. Право

I. Во имя справедливости Прудон отрицает не право, а почти что все отдельные правовые нормы, и именно, государственные законы.

Государство устанавливает законы, «и именно столько законов, сколько оно встречает общественных интересов. Но, так как таких интересов бесчисленное множество, то законодательная машина должна безостановочно работать. Градом сыплются законы и приказы на бедный народ. Политическая почва скоро будет вся покрыта бумажным покровом, который геологи должны будут назвать в истории земли периодом бумажной формации. Конвент в продолжении трех лет одного месяца и четырех дней издал одиннадцать тысяч шестьсот законов и приказов; конституционное и законодательное собрания издали не меньшее их количество. Империя и последующие правительства продолжали действовать в таком же направлении. В настоящее время свод законов должен содержать более пятидесяти тысяч законов; если бы наши народные представители исполняли вполне добросовестно свои обязанности, то законов стало бы скоро вдвое больше. Мыслимо ли, чтобы народ или даже само правительство было в состоянии разобраться в этом лабиринте?»[135]

«Что должны представлять собой законы для того, кто самостоятельно мыслит и один только ответствен за себя! Для того, кто хочет быть свободным и чувствует себя способным к этому! Я готов заниматься обсуждением, но не хочу иметь законов; никаких законов я не признаю. Я ограждаю себя от всякого распоряжения, изданного относительно меня мнимо необходимым начальством. Законы! Мы знаем, что они такое и насколько они пригодны. Это паутинные ткани для сильных и правящих, неразрывные цепи для бедных и низших; это — рыболовные сети в руках правительства»[136].