Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

На первых порах все шло хорошо, но достаточно скоро дал о себе знать неуравновешенный и трудный характер фрау Чайковской. Она впала в депрессию, «была полностью подавлена, – как говорила Ратлеф-Кальман, – и она не доверяла никому, даже тем, кто был добр и любезен с ней. До некоторой степени это можно было объяснить тем обстоятельством, что она не имела совершенно никакого представления о природе человека. Она больше верила тем, кто постоянно льстил и раболепствовал перед ней» {20}. Раздраженная и злая, она все больше нападала на Ратлеф-Кальман, обвиняя ее в любой неудаче, и к исходу третьей недели июня, после казавшихся бесконечными многих дней конфликтов, Ратлеф-Кальман решила, что с нее хватит и вернулась в Берлин. «Она либо безумна, либо действительно испорчена до мозга костей» – так сказала она о претендентке {21}. Однако фрау Чайковскую нельзя было оставлять одну; она не была способна полностью отвечать за себя, и Сергей Боткин направил в Лугано своего помощника, барона Василия Остен-Сакена, чтобы тот сделал ее пребывание там комфортным и безопасным. Решение, найденное бароном, сводилось к тому, чтобы поместить претендентку в санаторий Stillachhaus, в Баварских Альпах {22}. Претендентка сокрушалась, рассматривая это решение как «попытку запереть ее в доме умалишенных», но идти ей было некуда, и поэтому она, хоть и с неохотой, но 25 июня 1926 года легла в эту клинику, где ей предстояло оставаться до весны 1927 года {23}.

Новая пациентка в Stillachhaus представляла собой живую загадку. Те, кто лечил ее в Берлине – специалист по лечению туберкулеза доктор Сергей Руднев, профессор Лотар Нобель, Карл Бонхеффер, а также те два доктора, которые наблюдали фрау Чайковскую в Stillachhaus – главный терапевт профессор Затхоф, и его помощник, молодой, специализирующийся на медицине внутренних органов интерн по имени Теодор Эйтель, – все они оставили любопытную, хоть и временами противоречивую оценку ее личности в те годы. Согласно Рудневу, претендентка была «убеждена, что все бесполезно, и что она только ждет своего часа, чтобы умереть». Чайковская часто находилась в депрессии, а незнакомые лица в окружении всегда вызывали у нее подозрение. Помогая ей разобраться со своими чувствами, Руднев нашел, что она «относилась как к врагам ко всем, кто окружал ее». Однако, когда ему удалось, наконец, убедить ее, чтобы она рассказала о своем детстве, якобы проведенном при дворе русского императора, Руднев посчитал что эти подробности «могли быть известны только ближайшим родственникам семьи Николая II» {24}.

Доктор Лотар Нобель из клиники Моммсена предлагает более всесторонний анализ. Он отметил, что, хотя фрау Чайковская могла быть «и дружелюбной и вежливой», она в то же самое время обладала «исключительной робостью и настороженной сдержанностью», особенно в тех случаях, когда возникали вопросы о прошлом, на которые она чаще всего отвечала молчанием. Он назвал ее характер «непостоянным, временами создавалось впечатление, что она находится в хорошем расположении духа; в других случаях она по своей природе оставалась меланхоликом». Он наблюдал ее частые настроения «апатии и бессилия», приступы депрессии, в течение которых она не покидала постели, «заявляя, что ей хочется умереть», и такое положение вещей, несомненно, усугублялось ее болезнью. О своем прошлом она не говорила ничего конкретного, описывая свое тогдашнее состояние как «настолько ужасное», что она пыталась убить себя в попытке «забыть ужасные вещи, пережитые ею». Она также часто говорила «о том, что «боится быть обнаруженной». Ее сторонники полагали, что это было опасение, что советские агенты выследят и убьют ее, тогда как ее противники думали, что она просто боялась разоблачения и установления ее подлинной личности {25}.

По заключению Нобеля претендентка не проявляла «ни признаков умственной неполноценности, ни какого-либо свидетельства внушения или влияния на нее». Он считал ее вполне здравомыслящей, хотя и находящейся в постоянном напряжении. Затем он, подобно Рудневу, отошел от своего профессионального анализа и отважился пуститься в рассуждения. «Мне представляется возможным, – писал он, – что бесчисленные и явно несущественные детали, которые вспоминает она, невозможно приписать ничему иному, кроме ее собственного опыта. Более того, с точки зрения психологии вряд ли возможно, чтобы кто-либо, кто старается выдать себя за другую личность, стал бы себя вести так, как ведет себя эта пациентка, проявляя столь малое желание в достижении своей цели» {26}.