Анастасия или Анна? Величайшая загадка дома Романовых

Что это означало? Если считать, что Нобель и Бонхеффер были правы, то ранения, полученные фрау Чайковской в голову, были не такими тяжелыми, как это утверждают те, кто поддерживал ее. Это никоим образом не отразилось на ее очевидной неспособности уверенно говорить на русском, английском или французском языках или на ее способности хранить в памяти события. С этим утверждением согласился также и Эйтель, поскольку он тоже не смог обнаружить ухудшения ее умственных способностей в результате внешнего физического воздействия и таких ранений в голову, которые повлияли бы на ее память {33}. Если это был просто вопрос «воли», как думал Нобель, то остается выяснить: притворялась ли фрау Чайковская, что у нее нелады с памятью, или же она действительно страдала каким-то неизвестным психическим заболеванием, которое ограничивало ее возможности? Что сторонники, что противники претендентки – они в одинаковой мере видели в этом проявлении то, что хотели видеть – одни больную Анастасию, а другие – прожженную мошенницу.

В те полные сомнений месяцы подобные представления постоянно реяли над головой фрау Чайковской, поскольку никто из тех, кто окружал ее, действительно не знал, чему верить, а чему нет. Находясь в санатории Stillachhaus, сама претендентка чувствовала себя одинокой и несчастной. Она считала, что все оставили ее. Скорее всего она так и оставалась бы в комфортабельной изоляции в санатории, если бы не новое вмешательство Жильяра. Весной 1927 года он убедил графа Куно фон Харденберга добиться изгнания фрау Чайковской из Баварии, утверждая, что она является преступной самозванкой {34}. Когда об этом стало известно Зале, он попросил герцога Георга Лейхтенбергского, проживавшего в Баварии русского эмигранта и дальнего родственника Романовых, чтобы тот походатайствовал за претендентку и защитил ее интересы. Герцог дал согласие и пригласил последнюю пожить в его загородном поместье Зееон. Как он это объяснил, целью приглашения было «предоставить ей убежище в дружественно настроенной русской семье» до тех пор, пока ее вопрос не будет решен {35}.

Потребовались определенные усилия, прежде чем фрау Чайковская согласилась с этим предложением. {36} «Лейхтенбергские! Что это за Лейхтенбергские?» – вот что воскликнула она, услышав это предложение в первый раз. Правда, позднее Ратлеф-Кальман настаивала на том, что она тут же узнала это имя и пустилась в подробное перечисление ветвей родословной, хотя это не подкреплено никакими свидетельствами {37}. Хотя ее пребывание в санатории Stillachhaus не было счастливым, но она и до этого вела беспорядочную жизнь, переезжая от одних эмигрантов к другим, из одной больницы в другую. Она чувствовала себя усталой, одинокой и совсем не уверенной в том, что будет ждать ее в Зееоне. Оставят ли там ее в покое, будут ли о ней заботиться и позволят ли ей поступать так, как ей хочется? Или же, как это было, когда она жила в семье фон Клейстов, из нее сделают сценическое представление для нескончаемого потока недоверчивых и скептически настроенных эмигрантов, которые будут задавать вопросы и подвергать все сомнению? Но в условиях возможного судебного преследования и при отсутствии дома и средств к существованию, ей выбирать не приходилось. Как только спустились сумерки, возвещавшие о наступлении вечера 1 марта 1927 года, фрау Чайковская сошла с поезда в маленькой деревне Прин-ам-Химзее, где ее ожидал совершенно неизвестный ей герцог Лейхтенбергский. Она тряслась, сидя молча в глубине довольно потрепанного открытого экскурсионного автомобиля, который ехал через застывшие от мороза поле и лес, через невысокие холмы по узким, обсаженным деревьями дорогам к замку Зееон. Его стены, призрачно белые в лунном свете, постепенно выступали из темноты – ненадежное убежище в ненадежной жизни, которую она вела.

11

«Какое-то непонятное очарование»