Анастасия. Вся нежность века (сборник)

В коляске было просторно, но близость ее легкого тела теснила ему грудь. Среди стойкого степного запаха увядающих трав и дорожной пыли он различал едва уловимый аромат ее нагретой кожи, и если могло быть в мире что-то более волнующее, наполняющее его до краев тугим током жизни, то его в том уже никогда не переубедить.

Она объясняла кучеру ближнюю дорогу к соседскому имению, куда собралась в гости к подруге, Ольбромский же со стороны исподволь ловил все ее движения, мимику и жесты рук. Стоит ли говорить, что он нашел в ней массу новых достоинств: она была необычайно мила, естественна, рассудительна и так далее, между тем как главным ее достоинством сейчас, в этот момент, были только сочная алость припухлых губ и завораживающие взмахи темных густых ресниц, да эта хрустальная капелька пота, дрожавшая у виска…

Зачем она рассказывает дорогу, разве не все равно, куда теперь ехать? И он отчетливо понял, что не оставит ее никогда – увезет с собой, украдет, принудит силой – все что угодно, но более они не расстанутся ни на миг. Эта мысль так крепко вступила ему в голову, что он одновременно осознал и невозможность, и неизбежность предстоящего.

Он перевел взгляд на притихшую степь, подступавшую желто-горячими волнами прямо к дороге, где, прилегшие после полудня, лениво мотали головками голубые васильки и белыми бабочками скользили поверху вездесущие вьюнки, – сколько поэзии в открытых пространствах, сколько воспоминаний и надежд! Здесь все слито воедино – прошлое и будущее, пространство и время привольно разворачивают огромный свиток, уходящий к горизонту, чтобы там, в кипящих многолюдных городах, бешено завертеться в темных бездонных круговоротах.

Вдали каким-то корявым неясным знаком на водоразделе двух миров, смутная, как предчувствие, уже начинала проступать старая сухая акация…

* * *

Он вольно выгнул руку вдоль сиденья, как бы полуобнимая ее на расстоянии, и заглянул ей в глаза.

– Я только что просил у батюшки вашей руки, – спокойно проговорил Ольбромский.

Она не сразу поняла смысл этих слов.

Ольбромский с высоты своего жизненного опыта не без какого-то низкого удовольствия следил, как меняется ее лицо.

– И что же мой батюшка? – спросила она, немного справившись с замешательством.

– Отказал, разумеется! – ответил он с излишним бодрячеством в голосе.

– Вы имеете представление о моем возрасте?

– Нисколько, – ответил он с нарастающей лихостью, понимая, что эта скромная провинциалочка уже берет верх над ним.

– И мои чувства вас совсем не интересуют? – она произнесла это, опустив ресницы, под которыми тяжелели слезы, так тихо, что его обдало стыдом за свой развязный тон, за все это испытание, которое он устроил бедной девочке.

Жалость к ней переполнила сердце. Он тут же в коляске неловко опустился перед ней на колени.

Неправильно истолковав его внезапное движение, она всем телом отпрянула в сторону, перегнувшись на крыло коляски, отчего ее верхняя юбка свесилась снаружи и, откинутая ветром, тотчас намоталась на колесную ось.

Розали в мгновение ока бросило под экипаж.

Она не успела даже вскрикнуть.

Почуяв неладное, кони в испуге месили ногами болтающееся между колес бессильное тело.

Через десять-пятнадцать метров кучер сумел осадить лошадей… Экипаж замер.

* * *

Откуда-то накатилась такая плотная тишина, что останавливалось дыхание и закладывало уши. Когда-то светлое жаркое небо стало вдруг пронзительно пустым и холодным, а в вышине, не грея, висело белое раскаленное солнце, окаймленное по краю черным контуром, и оттуда, как из дыры, веяло страшным смертельным сквозняком, сковывавшим движения и замедлявшим ход времени.

Будто в магниевой вспышке, в каком-то другом ракурсе, очень издалека, Дамиан увидел то, что никак не мог видеть там, позади экипажа, на пыльной колее, и себя самого, неторопливо нащупывающего в кобуре револьвер.

Не оглядываясь назад, он начал сходить с коляски.

Наступив на искореженную расплющенную шляпку, замотавшуюся в спицах темными от крови длинными лентами, он дернулся, вскинул голову и как-то боком, с некрасиво вывернутыми ногами зашагал туда, где лежало поперек дороги неподвижное тело, казавшееся отсюда далекой маленькой точкой под опрокинутым куполом неба.

И пока он сделал эти несколько шагов, он отчетливо ощутил, что сейчас, в эти минуты, над ним замерло и зависло мироздание, и кто-то там, наверху, пристально наблюдает за ним, отмечая все его мысли и движения, и что он, Дамиан Ольбромский, является главным участником, смыслом и стержнем этого действа, разворачивающегося под высокими небесами, и он страстно желал, чтобы это мгновение длилось вечно, пока еще не произнесено над ним слово Божьего суда.

Все, что могло случиться после, казалось ему прыжком в бездну, это был иной мир, и будет там хорошо или плохо – здесь не имело никакого значения.