Анастасия. Вся нежность века (сборник)

Несмотря на всю ограниченность, порождающую безапелляционную категоричность суждений во всех областях знаний, и счастливое умение сохранять самое высокое мнение о своих природных достоинствах, в ней не было изначальной низкой озлобленности или коварства.

Чем глупее человек, тем шире ему кажется собственный кругозор.

Весь мир, сообразно ее примитивной способности постигать происходящее, был для Мадлен так же прост и одномерен, как и она сама. Во многия знания много печали – и не обремененной напрасными умствованиями Мадлен была уготована беспечальная участь, без роковых поворотов судьбы и трагических потрясений.

Жестокий век милостиво обошелся со своим незлобивым созданием.

Не довелось ей потрескавшимися в кровь руками стирать в ледяной воде солдатское исподнее, торговать за гнилую картофелину свои ношенные в лучшие времена кружевные панталоны какой-нибудь толстомясой бабенке, насмешливо пялившейся на разрезы в шагу, или истлеть в несколько месяцев в смраде красноармейских казарм, испытав все унижения и непотребства всеобщей пролетарской любви.

Бог прибрал ее раньше, и хоть не судилось ей покрасоваться перед завистливыми приятельницами в роли madame Bitskaja, все же умерла она в своей постели, горячо и искренне оплакиваемая своим постаревшим cher ami.

Михал Бицкий и сам пережил ее ненадолго.

* * *

Меньше всего занимали Ольбромского в том состоянии городские слухи. Теперь, когда он был повержен и особенно уязвим после скандала с Бицкими, открылось, насколько его не любили. Город мстил ему за самобытность, за способность держаться независимо и свободно, за ученость и гордость, за отменные манеры и щегольство костюма, за удачливость карьеры и неизменный успех в обществе, за самую породу, наконец. Припомнили ему и матушкино высокомерие, и тот взгляд через плечо, которым гордая полячка одаривала местных степняков, и само его неясное происхождение консорта – припомнили все, на что не смели посягать, пока он был в силе и в фаворе. Он оказался чужаком в этой стае, и те, что еще недавно лебезили перед ним и считали за честь водить с ним знакомство, теперь с наслаждением вонзали булавки в самые чувствительные места.

Говорили, что он силой увез бедную девочку от безутешного отца, что она не вынесла его домогательств и выбросилась из экипажа, что теперь он будет разжалован в гвардии и, может быть, даже лишен дворянского звания.

Бицкого тоже мало приветствовали в городе, но тут он был свой, из своего лагеря, и так приятно было выказывать сердечность и великодушие обиженному старику, равно как и благородное негодование заносчивому петербуржцу.

Считалось, что его дуэль с Бицким предрешена и что Ольбромский просто обязан стрелять в воздух, тогда как месть несчастного отца будет поддержана и оправдана в общественном мнении. Гостиные полнились разговорами о погубленной будущности полковника, и все с нетерпением предвкушали его унижение.

Ни о чем этом Ольбромский не знал и даже не догадывался. Ничто в то время не взволновало бы его больше, чем легкий трепет ресниц, невольный стон или неуловимое движение губ, но Розали по-прежнему была неподвижна и безмолвна.

Доктор открыто предупреждал полковника, что, если по истечении трех недель состояние Розалии не переменится, пойдет необратимый процесс и не останется надежды.

Третья неделя была на исходе…

* * *

В один из таких дней Дамиан услышал в доме голос отца Розали и вышел к нему в гостиную. Поначалу Бицкий никак не признал в высоком, совершенно седом человеке с потухшим взглядом прежнего темноволосого красавца Ольбромского.

Полковник молча, не здороваясь, стоял посреди комнаты. И по этой пронзительной белизне отросших волос, оттенявшей потемневшее лицо, по запавшим измученным глазам и по поразившей Бицкого более всего несвежей рубашке, со следами какой-то детской кашки, которой, видимо, пытались кормить Розали, он понял, что дочь более не нуждается в отцовском попечении и так позаботиться, как Ольбромский, о ней уже не сумеет никто.

И не отдавая себе отчета, Бицкий с перекошенным от страдания лицом шагнул к полковнику и молча обнял его.

Мужчины не стеснялись своих слез.

Не умея плакать, Ольбромский как-то судорожно икал и давился непролитыми слезами. Впрочем, это длилось недолго. Так и не проронив ни слова, пан Михал, опомнившийся первым, резко оттолкнул полковника и скорыми шагами вышел вон.

Еще не справившись со смятением, Ольбромский вернулся к постели Розали. За время его отсутствия в спальне что-то незримо изменилось. Стоя в дверях, он не узнавал привычных вещей, будто сместившихся со своего места, потерявших четкий контур. В полумраке притворенных ставен на взбитых подушках, еще не видимое с порога, появилось что-то такое, чего не было прежде, словно кто-то вошел в комнату и все переменил своим присутствием.

Дамиан, ставший вдруг здесь чужим и посторонним, не дыша, подступил ближе и встретил исполненный невысказанной боли недоуменный взгляд Розали.

Она тихо закрылась ресницами и медленно отвернула свое лицо.