Анастасия. Вся нежность века (сборник)

– Это моя будущая жена, – всерьез и очень членораздельно произнес он про себя, словно желая убедиться и внушить себе эту мысль, и ему тотчас захотелось встретить кого-то, кому бы он мог сдержанно, с достоинством представить ее, повторяя: «Это моя будущая жена!», чтобы остановить, закрепить то, что уже ускользало, протекало сквозь пальцы и растворялось в густеющей фиолетовой мгле.

Опомнившись, он выбежал к ним на холод, изобразил радостное удивление, попытался завести их в зал, чтобы не мерзли, и, втайне желая быть рядом на людях, показывая всем, что они – родня, и незнакомое прежде чувство уничижения, сознания своей жертвы сладенько, пошло подсасывало внутри. Но, увидев ее юное ясное лицо, ее невидящий, скользящий в сторону, куда-то ему за плечо, застывший взгляд, понял, что она изо всех сил превозмогает себя, чтобы не дрогнуть, удержаться от слез, и тотчас устыдил себя: кто здесь кому жертвует?

Они все же остались снаружи, не желая быть на виду в уже засветившемся окнами зале, и если бы не находчивость Мадлен, с привычной легкостью городившей всякий необязательный вздор, они бы, пожалуй, затруднялись в разговоре. Им еще не доводилось быть всем сразу вместе. То, что казалось естественным и непреложным с каждым в отдельности, звучало бы сейчас диссонансом и фальшью.

Снег утих и улегся, зажглись едкие желтоватые фонари, обозначившие глубокие тени, но не отделившие свет от тьмы. Ломкое тревожное напряжение, как вибрация натянутой струны, дрожало в воздухе и обступало со всех сторон.

Они отошли к краю платформы, уже начавшей заполняться отъезжающей публикой. Ольбромский, пан Михал и Розали отчего-то избегали смотреть друг другу в глаза, и как-то так само выходило, что и обращались они друг к другу через не терявшую присутствия духа излишне возбужденную мадемуазель Дюссе. Она успевала занимать всех разговором и поглядывать по сторонам – ей льстило появиться на людях в обществе импозантного полковника, и, увлекшись, она даже попыталась взять его под руку, на что бы вряд ли осмелилась прежде.

Бицкий изредка произносил невпопад что-то односложное, как-то многозначительно мычал и хмыкал и постоянно откашливался. Розали молчала и, прохаживаясь по краю платформы, не отпускала руку отца.

Подали наконец состав, и пока паровоз, освещенный, как циклоп, верхней фарой, громко лязгая железными суставами, шипя и обдавая всех клубами белого пара, с отдышкой подползал к дебаркадеру, отвлекая всеобщее внимание, Розали украдкой взглянула на Ольбромского с какой-то просительной, еще не совсем угасшей надеждой в глазах, но он молодцевато и ободряюще улыбнулся ей, и больше она не обращала к нему своего лица.

Остаться разве? Но вряд ли это теперь что-нибудь поправит. Что же такое они натворили с Бицким, отчего всем так неловко и тягостно теперь? Ему не хотелось вспоминать, что идея съездить в Петербург вовсе не Бицкому, а ему пришла в голову, и Бицкому не оставалось ничего другого, как принять ее. Да что, собственно, такого в этом отъезде? Ведь обещал же он через несколько недель, ну, много – через пару месяцев уже и обернуться. И все так быстро, по-горячему сладилось, буквально на другой же день – долго ли ему собираться?

Отчего ж было не оставить все, как шло, как удачно и радостно складывалось прежде?

Неужели за все приходится платить свою цену и счастье всегда будет уравновешиваться таким муторным, гадким состоянием?

Но существует ли тогда какое-либо счастье вообще, если одни лишь ее опущенные ресницы или мимо скользящий взгляд способны враз смести и разрушить все, чем полнилось так недавно его очарованное сердце?

Или над той радостью и легкостью, что подарила ему эта осень, над упоением и восторгом оживших надежд есть какое-то другое, настоящее счастье, неподвластное изменчивым обстоятельствам, цельное и непостижимое, за которое не приходится отдавать заранее назначенную цену? Где же и в чем оно? Какое оно? Кто обладает и наделяет им?

Смутная догадка восходила в нем, но так огромна и непосильна была она в нынешнем его состоянии, что Ольбромский отодвинул все на потом, довольствуясь пока общепринятыми, хотя уже и неполными для него, как бы источенными понятиями. А дальше – разве не за тем он едет, чтобы во всем разобраться, обрести устойчивую ясность и новую меру вещей? И все это уже так близко, почти рядом…

В ожидании последнего звонка они стояли теперь ближе к вагонам, то и дело пропуская идущих мимо людей, и это немного отвлекало от необходимости поддерживать их вялый и нескладный разговор.

На свету вдруг возникла плотная приземистая фигура доктора в длиннополом пальто, несоразмерным с его ростом, с которым Ольбромский только утром распрощался и расплатился сполна. Он кого-то искал на перроне близорукими глазами и, видимо, не находил. Ольбромский из вежливости подошел к нему, и тот, не замечая протянутой руки, сразу ткнулся ему в грудь, пытаясь обнять возвышающегося над ним полковника.