Анастасия. Вся нежность века (сборник)

И даже знаменитая гумилевская теория этногенеза, без которой ни один жмеринский интеллигент не начнет с вами разговор об онтологических корнях и всемирно-исторических тенденциях перманентного процесса повышения стоимости проезда в городском транспорте, обаяла наше сознание скорее своими яркими примерами и оригинальной логикой, чем убедительной исторической аргументацией.

Нас нет ни в прошлом, ни в будущем, мы как бы зависаем между вечностью перед нами и вечностью, что накатывает после нас, и мало кто на земле способен с комфортом устроиться в такой безысходной пустоте. Но у нас есть одно колоссальное преимущество – мы существуем сейчас, и только вместе с нами, в нас и через нас может осознавать себя разбегающееся время. Поэтому мы вправе окружать себя «болезненной роскошью памяти» или предаваться «безудержным надеждам» будущего (Ю. Андрухович).

А что до прошлого – оно так же полифонично, загадочно и безмерно, как звездное небо над нами, как само мироздание.

* * *

В голубую февральскую погоду в бесконечных дневных сумерках, хлюпающих подтаявшим снегом, по пути к своему городскому начальству отец подвозил меня как-то в музыкальную школу. За рулем новенького зеленого «бобика» был его тогдашний водитель – тщедушный белобрысый солдатик, ало, по самую макушку красневший, когда к нему обращались не только по службе, но и наши домашние. Худющий, с синими тонкими подростковыми запястьями, он вызывал у всех нас снисходительную жалость, и отец часто заставлял его подниматься без очевидной надобности к нам в квартиру, где мать неизменно совала ему что-то перекусить, а если позволяло время, старалась накормить чем-то горячим. Ему было страшно неловко на краешке стола, он вечно что-то проливал и ронял, и мы деликатно старались оставить его одного на кухне.

Уставший после ранних утренних учений на дальнем полигоне, отец молча сидел на переднем сиденье, не поправляя съехавшую на лоб папаху, как сейчас бы сказали, – «отключился», а я тряслась сзади на жестких скамейках, где при надобности мог разместиться целый взвод.

Белобрысый пацан за рулем, прижав от старательности к затылку розовые уши, аккуратно объезжал промоины и глубокие лужи, лавируя между беззаботно проносившимися гражданскими легковушками.

Никто ничего не понял, когда, казалось, дремавший отец молниеносно двинул плечом водителя и рванул руль на себя. «Бобик», описав немыслимую математическую кривую и заскулив тормозами, вдруг остановился и замер, бросив меня чуть не на колени к отцу.

Наступила пронзительная тишина. Тогда все мы увидели непонятно откуда взявшийся нависший над нами тенью огромный рефрижератор.

Солдатик, приобретший вдруг бледно-салатовый оттенок, не мог разжать на руле сведенных судорогой пальцев. Стало ясно, что отец успел изменить траекторию движения так, чтобы подставить под удар себя, а не нас с солдатиком. Нежно прочертив касательную, «бобик», чуть накренившись, плотно прижался правым бортом к темной громаде кузова.

Оттуда из высокой кабины сошел водитель и залился матом. Возле нас начали останавливаться другие машины.

Так же молча отец вытолкнул плечом онемевшего солдатика (со своей стороны он выйти не мог) и, оберегая шинель от грязи, с холодным бешенством приблизился к захлебывающемуся ругательствами водителю: «Прекратите сквернословить на людях!»… а дальше последовала такая непередаваемая игра слов, что весь незатейливый лексикон шоферюги оказался жалкими потугами неумелого пэтэушника по сравнению с отточенным академизмом подлинного аристократа жанра. Больше никогда в жизни мне не приходилось слышать столь высокопарного, изысканного, убийственного мата.

У каждого свой способ выходить из стрессовых ситуаций…

Благополучно отслужив, солдатик поступил в медицинский институт, защитил кандидатскую, докторскую, стал ведущим светилом в онкологии, сам спас, наверное, не одну сотню людей, и пока его не забрали в столицу руководить институтом, изредка ненадолго захаживал к своему вышедшему в отставку полковнику, приводил своего сына-первенца, и с каждым разом его неловкая улыбка становилась все увереннее и спокойнее. Уже когда не стало моей матери, они вместе с отцом, по-мужски, без сантиментов, вспоминали на опустевшей кухне тот горячий наваристый борщ, налитый до краев в выщербленную, кузнецовского фарфора глубокую тарелку, и пару котлеток, приютившихся на обочине в горке гречневой каши…

Сейчас я понимаю, что отец был из тех офицеров, кого в бою солдаты заслоняют собой от пули. Просто так сложилось, что ему пришлось всегда заслонять других…