Эту проблему часто игнорировали, рассматривая владение Анастасии языками только с точки зрения ее притязаний: она не могла общаться нормально
«При долгих разговорах лицо застывает, становится напряженным. В обычном общении, однако, у нее всегда внимательная, любезная манера. Выбор слов часто очень удачный, но она никогда ничего не перефразирует. Она дает понять, что не может вспомнить нужное слово… У нее русский акцент, но с каким-то особым приговором. Южногерманского акцента, о котором упоминалось в истории болезни в Дальдорфе, нет и следа…
Тесты показали, что она может правильно читать отдельные латинские буквы (по-немецки она не читает), но с трудом и только под давлением. Она говорит, что составлять буквы в слова ей тяжело: она может медленно произнести по буквам имя “Анастасия”, но отказывается произносить другие слова, ссылаясь на усталость и боль в руке… Она стыдится своего неумения… Читая, она не может связывать слова в предложения. То же самое и на письме. Она с трудом пишет имя “Анастасия” латинскими буквами. Ничего другого она спонтанно написать не может. Пишет она медленно, как семи-восьмилетний ребенок».
Профессор Руднев, оперировавший руку, утверждал, что она под наркозом «бредила по-английски». «Перед операцией, – продолжал он, – я заговорил с ней по-русски, и она ответила на все мои вопросы, хотя и по-немецки». Такое явление наблюдалось многими и часто, так что Гарриет фон Ратлеф даже не утруждает себя доказательствами. Глупо говорить, что Анастасия «не знала» русский. Она не
«Я вам кое-что скажу, мадам, – сказала Анастасия Гарриет фон Ратлеф, – но вы не должны меня бранить. Английский нравится мне больше, чем русский. Я уверена, я его быстрее вспомню». На самом деле она надеялась, что оба языка вернутся к ней. «Ужаснее всего, – твердила она, – то, что я не могу найти слова». Анастасия говорила, что видит сны на английском и на русском, но утром забывает. «Иногда я опять всё понимаю, но если бы вы знали, какая это пытка… эти годы в психиатрической больнице, всё просто исчезло».
Однажды Анастасия пыталась объяснить, что она думает по-английски, но что язык ей не повинуется. Даже по-немецки она часто хочет сказать одно, а получается другое. Это было ужасно. «Она многое забыла, – писала Гарриет фон Ратлеф. – Но она сама себе препятствует, внушая, что не может. Как только Анастасия преодолевает это чувство, часто всего лишь на несколько минут, она всё вспоминает, вдруг произносит русские фразы, которых она от меня не слышала».
Если люди желали понять Анастасию, говорила Гарриет фон Ратлеф, они должны были понять эти ее проблемы. Врачи, исследовавшие ее на протяжении десятимесячного пребывания в больнице, не видели в этих проблемах противоречия с ее притязаниями. Например, русский доктор Руднев не сомневался в подлинности ее личности и стал одним из самых пылких ее защитников и друзей на всю жизнь. (Анастасия называла его «мой добрый русский профессор, который спас мне жизнь».) Только доктор Бонхоффер находил возможным, что его пациентка, будучи не в состоянии принять какие-то факты своей собственной биографии, отвергла их, заменив их подробностями из жизни великой княжны Анастасии. Он не считал, однако, возможным, как это утверждалось впоследствии, чтобы она могла найти эти подробности в книгах или рассказах других людей. Он был убежден, что если она отождествила себя с великой княжной Анастасией, она должна была вырасти в окружении великой княжны, будучи, например, дочерью офицера или какого-то придворного. В любом случае, за краткий период наблюдений (три недели) и ввиду ее упорного отказа отвечать на вопросы, доктор Бонхоффер не мог с достаточной уверенностью определить, были ли воспоминания Анастасии ее собственными: