Анастасия. Загадка великой княжны

Сестры категорически отрицали, что их пациентка невменяема, хотя доктора и писали в истории болезни «симптомы психопатии» и называли ее «несомненно ненормальной». Сестры считали, что доктора ничего не понимают, так как верят фройляйн Унбекант на слово. В этой девушке, говорившей о своей любви к животным и цветам, «не было и следов безумия». Она рассказывала о путешествиях по Скандинавии и всё чаще присоединялась к сестрам во время ночного дежурства, когда ей не удавалось заснуть. Когда заканчивался унылый однообразный ужин и в палате тушили свет, а больные затихали, фройляйн Унбекант вставала с постели и бесшумно скользила по палате. «Какие у вас красивые платья», – говорила она дежурной сестре. А потом она усаживалась, и они беседовали – о погоде, о политике, о докторах, о жирной пище, о книгах, которые она прочла, и о людях, чьи фотографии она видела в газетах. Иногда они даже говорили о прошлом фройляйн Унбекант. Сестры всегда могли предугадать наступление этого момента. На лице ее появлялось страстное и тоскливое выражение, и ее поразительные аквамариновые глаза темнели, когда она произносила: «Сегодня я видела во сне маму».

Сестры в Дальдорфе были решительно склонны согласиться с диагнозом, поставленным в конце второго года пребывания фройляйн Унбекант в клинике: Einfache Seelenstorung («обыкновенное психическое расстройство»). Одна из трезвомыслящих сестер считала, что «у фройляйн Унбекант была склонность к несбыточным мечтам, воздушным замкам: она воображала, что, уйдя из клиники, она купит усадьбу и будет ездить верхом. Ей нравился этот вид спорта».

Иногда ее высказывания были куда более удивительными: «Она много знала о германском императоре и однажды заговорила о кронпринце так, словно лично была с ним знакома».

Было ли так на самом деле? Сестры недоумевали. Их сомнения еще более усилились, когда она назвала себя «работницей» – она, с ее «тонкими, нежными руками», «изнеженными манерами» и «повелительным видом». Они научились уважать ее желания и не удивились, когда за ней приехали русские монархисты. В минуту откровенности она сказала им, что это обязательно произойдет. «Если бы люди знали, кто я, – говорила она, – я бы не находилась здесь».

Никто не знает, что заставило фройляйн Унбекант уступить; почему после почти двух лет в Дальдорфе она неожиданно заявила, что она – младшая дочь императора Николая II. Вследствие ее скандальной известности некоторые не затруднялись делать от ее имени собственные заявления, и вскоре никто не мог проследить точную последовательность событий в Дальдорфе, но все причастные к ним лица согласны в одном: скандал, последовавший за обнаружением подлинной личности фройляйн Унбекант, не был делом ее рук. Она не искала известности, и ее иллюзии, если это были иллюзии, вряд ли могли способствовать ее скорому освобождению из клиники. Это ей должно было быть известно.

Многие впоследствии считали, что сестры могли пресечь всю эту историю в зародыше, если бы они обратились к врачам или к полиции и сообщили о том, что им стало известно. Сестры были на этот счет другого мнения. Им потребовалось много времени, чтобы завоевать доверие неизвестной. Они не желали его утратить как раз тогда, когда она начала раскрываться перед ними.

Поэтому они и старались убедить ее, что страхи ее напрасны. Они говорили ей, что в Берлине она в безопасности, что «особы избранной крови свободно передвигаются по всей стране и ничего с ними не случается», но им так и не удалось убедить ее. «Здесь много русских шпионов, – говорила фройляйн Унбекант. – Клиника – лучшее убежище. Если бы в России не произошла революция, всё было бы по-другому».

Сестры в Дальдорфе никогда не сомневались, что фройляйн Унбекант – русская. И дело было не в ее «восточном» акценте и не в том, что во сне она говорила на разных языках. «Она говорила по-русски как русская, – свидетельствует Эрна Бухольц, бывшая учительница немецкого языка, жившая некогда в России, – а не как выучившая русский иностранка». Сестра Бухольц первой ухаживала за фройляйн Унбекант и впоследствии вспоминала событие, имевшее место уже летом 1920 года:

«Во время ночных дежурств у меня была возможность поговорить с ней, так как она обычно страдала бессонницей… Однажды вечером я рассказала ей, что приехала из России, говорила о соборе Василия Блаженного в Москве и вообще о русских делах. Она кивала и сказала, что знает всё это… Я спросила ее, знает ли она русский. Она отвечала утвердительно, и мы заговорили с ней по-русски. Она говорила без ошибок, полными связными предложениями, без всяких затруднений… У меня сложилось четкое впечатление, что она прекрасно знает русский язык, ситуацию в России и особенно военные проблемы».