Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

«…Нашим основным эпизодом в картине было объяснение Андрея и Данилы Черного (моя роль) перед уходом из Андроникова монастыря. Гонцы сообщают Рублеву, что великий князь призывает его расписывать храм. Андрей соглашается, невольно радуясь, что именно его призывает великий князь. На какое-то время он забывает обо всем другом – в том числе и об учителе Даниле Черном. А ведь им предстоит расстаться. Данила и Андрей дороги друг другу, а тут между ними возникает отчуждение. Для Данилы, разумеется, обидно, что его обошли, что ученик даже не посоветовался с ним, а сразу дал согласие делать работу. С другой стороны, радостно, что к Андрею пришло признание.

Андрей в келье у Данилы просит принять исповедь. Он уже понимает, что допустил оплошность, что своей поспешностью ранил душу учителя. Он начинает говорить, заботясь лишь об одном, – нельзя, чтобы нить, связывающая их, оборвалась.

Весь эпизод надо было сыграть с той простотой и задушевностью, которые исключают сентиментальность. Речь должна была идти о родстве высшего порядка – духовном братстве.

Я, уже привыкший к необычайной требовательности режиссера, уже снявшийся в его “Ивановом детстве”, с тревогой смотрел на молодого дебютанта. Сможет ли он выполнить непростые задания режиссера? Мне очень хотелось, чтобы у него все получилось.

Включились осветительные приборы, заработала камера. И с такой сердечностью, с такой робостью и любовью зазвучал Толин голос, что сразу же отозвались самые лучшие чувства, какие есть во мне… Сами собой полились слезы…

Не зная, куда деть руки, Рублев тер пальцами стол.

Пальцы у Толи были длинными, как у пианиста. Камера Вадима Ивановича Юсова все видела. Свет был поставлен “рембрандтовский” – черное пространство вокруг персонажей, высветленные, с черно-серыми оттенками лица…

И эти Толины пальцы, и светлые, с затаенной болью глаза, и свет лучины, и голос его, и собственные слезы – все помню, все…

Сейчас, когда думаю об этом эпизоде, мне он кажется просто пророческим – в самом начале нашей дружбы была заложена горечь прощания.

Его природное обаяние было главным подспорьем в работе.

А если говорить о его чисто актерских способностях, то я бы выделил трудолюбие.

Анатолий Солоницын был для режиссеров идеальным исполнителем. Потому что ради работы он готов был на любое самоотречение.

В “Андрее Рублеве” герой Солоницына дает обет молчания. Анатолий более месяца не произносил ни единого слова.

Когда Рублев заговорил – в самом финале новеллы «Колокол», в эпизоде с Бориской (а до этого он хранил обет молчания), – слова должны были вырваться, родиться, а голос должен звучать хрипло, надтреснуто. Конечно, режиссер мог озвучить этот эпизод, пригласив какого-нибудь пожилого актера. Но Анатолий считал, что артист обязан все делать сам. Толя перевязал себе горло шарфом и так ходил перед озвучанием, и финальные фразы у него действительно родились и прозвучали с особой силой, выстраданностью, болью и надеждой…»

«У него как у человека было одно удивительное, редкое качество – притяжение, – рассказывает актер Михаил Кононов. – Как будто он был окружен особым полем, вроде магнитного, и это поле притягивало к себе. Хорошо помню, как я приехал на съемки во Владимир. Не знаю, как случилось, но только с первой же съемки я потянулся к нему, как, думаю, тянулись к нему и другие люди. Причем замечу, что его окружали хорошие люди. И это не случайно. Потому что мы всегда ищем идеал – и в жизни, и в искусстве. Например, мы стремимся посмотреть великую картину. Подолгу стоим около нее. Приобщаемся к миру художника…

Таким же притяжением обладают и книги. Это все свет одухотворенности. Человеческие качества Анатолия были как раз такими.

Я это почувствовал больше интуитивно, чем осознанно. Мы стали с ним необходимы друг другу.

Я не могу сказать, как говорят некоторые: “И вот с этого момента мы подружились”. Нет. Не было каких-то слов об этом, все произошло само собой, очень естественно и органично.