Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

А лицо худющее, бледное, как после болезни. Длинные волосы упрятаны в кепку и под воротник пиджака.

– Зачем это? – удивляюсь я.

– Понимаешь, лысину на макушке закрываю нашлепочкой, а остальные волосы, то есть их остатки, – мои, – он смеется. – Так лучше, живые волосы получаются. На днях я зашел в магазин, один парень говорит: «Гляди-ка, попы стали за булками ходить». Вот и купил кепку.

Мы заходим в гостиницу, и я сразу вижу, что стандартный номер вовсе и не номер, а рабочий кабинет: мебель поставлена по-своему, на столе книги, на стенах репродукции «Троицы», «Спаса», несколько великолепных фотографий со съемочной площадки – по привычке Толя уже успел «обжить» свое жилище. Маленький столик он быстро накрывает, и все, что нужно, у него под рукой.

– Ты как будто тут долго жить собираешься…

– Долго, – он смотрит на меня серьезно. – Такой ролью нельзя заниматься между делом. Вот что я решил… Буду со съемочной группой все время, до последнего дня работы.

– А театр?

– Из театра я уже уволился.

– Как?

– Вот и в группе такой же вопрос задали: мол, а что ты будешь делать после фильма? Знаешь, Леша, мне показалось, что этот мой шаг произвел впечатление на Тарковского… Кажется, у нас начали складываться нормальные отношения – после того как он посмотрел материал финальной сцены. А то мне все казалось – вот сейчас позовет и скажет: «До свиданья, вы нам не подошли». Да ты ешь. У тебя-то как?

Мои дела кажутся мне мелкими и совсем неинтересными.

– Да что там у меня. Скажи, что он за человек?

– Сам увидишь. Сегодня вечером будем смотреть материал. Я попросил, чтобы ты был со мной. Всячески тебя нахваливал. Он пригласил нас к себе. Потолкуем.

Поздно вечером в кинотеатре я впервые в жизни смотрел не фильм, а материал будущего фильма. Это была та сцена в гречишном поле, когда Феофан Грек уговаривает Рублева приступить к работе, а тот отказывается, потому что еще не решил, как и что надо писать. А потом они говорят о Христе, о России, о смысле самой жизни…

Склонившись ко мне, Анатолий тихонько шептал текст – я и не знал, что материал показывается немым, а озвучание происходит потом, на студии. Разобраться, как играют актеры, было трудно. Я понял лишь одно: сцена снята очень выразительно, ее пластика максимально приближена к живописной работе самого высокого класса. Но как эта сцена будет взаимодействовать с другими? Надо ли актерам так житейски, почти хроникально существовать в кадре? Я ждал открытых эмоций, взрыва чувств, то есть игры… А видел совсем иное.

Мы шли в гостиницу вдвоем, и брат задал сакраментальный вопрос:

– Ну как?

Я сказал о том, что думал. Толя прерывисто вздохнул.

– В том-то и дело, Лешенька, что в кино нельзя играть. Он мне каждый день говорит, что все должно быть внутри, в душе, а внешнее выражение – предельно лаконичное, предельно, понимаешь? Я и сам этого никак не могу понять. Понял лишь одно: кино и театр – совершенно разные искусства. Абсолютно разные. Понять бы еще, что такое кино! Он-то понимает.

– Ты ему веришь?

– Да.

Признаюсь, Андрей Тарковский сильно занимал мое воображение. Ведь с первой же картины он получил мировое признание. Именно этот режиссер поверил в моего брата, добился его утверждения на главную роль в картине, которая, судя по сценарию, обещала быть незаурядной.

Анатолий волновался. Волнение передалось и мне. Про себя я решил: ну, заведу такой разговор, чтобы не ударить в грязь лицом. Покажу, что и мы не лаптем щи хлебаем.

Нас встретил человек невысокого роста, по виду почти юноша. Жесткие черные волосы, жесткая черная щеточка усов.

Очень темные, с блеском глаза.

Он заговорил о чем-то житейском, но очень быстро разговор переключился на литературу. Я только что прочел «По ком звонит колокол» и был в восторге от Хемингуэя. Спросил, нравится ли ему роман. Он улыбнулся насмешливо:

– Это вестерн.

Кажется, от удивления у меня открылся рот.

– Вам не понравилось?

– Что значит «не понравилось»? Я же говорю: вестерн. Такая американская литература, где все ясно, как в аптеке.

Вот это да! Он рисуется или говорит искренне?

Тогда я заговорил о повести Стейнбека «О мышах и людях» – недавно прочитал ее в журнале. Может, такая литература ему больше по душе?

– Это написано еще хуже. Игры в психологию, – он посмотрел на брата. – Понимаешь, Толя, интересно искусство, которое касается тайны. Например, Марсель Пруст.

Он стал пересказывать сцену из романа «В сторону Свана».

Мальчик едет по вечерней дороге. Три шпиля собора в глубине долины по мере движения путника поворачиваются, расходятся, сливаются в одно, прячутся друг за другом. Мальчик ощущает странное беспокойство, оно томит его душу. Почему? Что его мучает? Мальчик приезжает домой, но беспокойство не проходит. Тогда он садится к столу, записывает свое впечатление.

И душа его успокаивается.

– Понимаешь, Толя? – говорил режиссер, увлеченный рассказом. – Тут прикосновение к тому, что не передается словами. И в нашем фильме мы будем идти в эту же сторону. Труднее всего придется тебе, потому что твой герой примет обет молчания. Понимаешь?