Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

Кажется, мечта Толи сбылась – он стал профессиональным актером. Работа начиналась в театре, где он вырос, – чего же еще?

Но я не помню, чтобы Анатолий хоть когда-нибудь был самоуспокоенным. Наоборот, чувство неудовлетворенности сделанным, ощущение невыполненности той задачи, какую он ставил перед собой, жили в нем всегда, до самой последней роли.

Начался сезон, и его стали вводить на все эпизодические роли подряд – от комедийных, таких, как Четверг в «Белоснежке», до «положительных» героев. Самой большой работой был герой в пьесе Н. Погодина «Цветы живые».

Но эти «цветы живые» на самом деле были цветами мертвыми, потому что речь в пьесе шла о надуманной, а не реальной жизни. И зритель, и сами актеры понимали, что «бригада коммунистического труда», о которой был поставлен спектакль, есть стремление желаемое выдать за действительное. Жизнь народа текла совсем по другому руслу, чем то, по которому судорожно пытались направить ее власти предержащие.

И в театре царила та же атмосфера застоя, которая была характерна для всей общественной жизни страны, и Анатолий тяготился тем, что мечты о подлинно творческой жизни, о том искусстве, которому он решил посвятить свою жизнь, становятся все более далекими и недостижимыми. Его духовное состояние хорошо видно по письмам, которые я сохранил.

Лешенька!

На твое письмо отвечу позднее и подробно. Пока я сам не могу сказать ничего определенного о своей работе в театре. Это все очень сложно.

Премьеру “Цветов” сдал на пять. Говорят, что это удача в плохой пьесе. Как актеру роль дала много. Формируюсь.

Нам все-таки надо почаще быть вместе. Я без тебя скучаю. А ты? Пиши подробнее, ведь это твоя профессия – писать. А я так и не научился кропать, хотя зуд есть.

Хочешь, прочту тебе свое стихотворение?

Мир дому твоему…
Ты спи спокойно,
И сон тревожить твой
Не стану я невольно:
Я не приду.
Устал бороться я…
Мир дому твоему, любовь моя…

А вот еще экспромт, который я написал для этюда (взялся вести кружок самодеятельности):

Сначала думали, что он немой…
Этот рыжий мальчишка с черными глазами.
Отрубленная рука валялась на полу и еще скребла
землю, а он даже не сжал зубы.
Только без слез ревели глаза.
Он молчал: ни крика, ни стона.
Били, жгли железом, ломали кости…
Два месяца! Или два столетия?
Его водили туда, в ад, где мертвые болтали,
как старики, а он молчал.
Молчал.
Палачи стали бояться этого немого.
Однажды он уткнулся в солому и долго не шевелился.
Он умирал.
Врач утверждал, что он слышал,
как в агонии немой заговорил.
Он сказал: “Мама!”
Никто не знал, что умирающий, этот рыжий
пацан-разведчик, был сирота.
И когда он сказал: “Мама!”, может быть, он думал
о своей Родине? Да кто же был его матерью, как не
Родина?
Думали, что он немой…

Ну, ничего “зафитилил”? Это, конечно, для занятий. А иногда так хочется написать что-нибудь замечательное… А не получается. Ты старайся, Леша, чтобы у тебя получилось, понял? Трудись, трудись, еще раз трудись.

Толька.

29.4.1961

Лешенька!

Усадить себя за письмо – всегда мучительная вещь, потому что всегда неуверенность, что пишу самое главное или вообще нужное. Суворов в этом отношении нашел изумительную форму письма: “Жив, здоров, учусь. Суворов” – все коротко и ясно. Его стиль не сразу освоишь, но я надеюсь, что овладею им.

Новых ролей нет, если не считать, что мне дали эпизод (или роль?) Лучано в “Зерне риса”. Все делаю для театра, который мне так мало дает. Я почему-то ужасно устал. Страшно хочу домой – устал и скучаю напропалую.

Ну, хоп!

Толька.

Его состояние хорошо видели учителя, в особенности Константин Петрович Максимов. Он решился помочь Анатолию вот каким образом: начал репетировать с учеником роль, которую сам играл в театре, причем с успехом. Константину Петровичу казалось, что именно в этой роли должен раскрыться по-настоящему талант Анатолия. И он начал с ним работать…

Максимов решил передать Анатолию роль Ивана Петровича в спектакле «Униженные и оскорбленные» по роману Достоевского. Учитель решил, что именно этой ролью его любимый ученик утвердит себя в театре.