Анатолий Солоницын. Странствия артиста: вместе с Андреем Тарковским

Надо было видеть, как работал со мной Анатолий. Оберегал от житейских неурядиц, посторонних разговоров, стараясь все сделать так, чтобы я сосредоточилась на роли. Во время спектакля он по собственной инициативе суфлировал мне и сделал это естественно и хорошо. Его природная скромность исключала всякое панибратство, с ним я чувствовала себя уверенно, знала, что он поможет и защитит. Когда я думаю о нем, я вспоминаю «Гамлета», вспоминаю съемку в тот летний день в Подмосковье. В поле растет одинокий куст, Анатолий скрывается за ним, и теперь я понимаю, что уходит он навсегда…

Я тоже помню тот летний день.

«Тучково», – сказал мне брат по телефону. Название это я услышал впервые, оно ни о чем не говорило, как, скажем, Абрамцево, Переделкино. Я сидел в электричке у окна. Летний день медленно потухал. Пейзажи за окном были тихие, после московской суеты это ощущалось особенно. Сейчас я увижу брата… Странно: чем настойчивей мы стремились к тому, чтобы жить в одном городе, одним домом, тем настойчивей жизнь растаскивала нас в разные стороны. Но встреч у нас отнять никто не мог. Электричка остановилась, я вышел из вагона и огляделся. Теперь мне предстояло ехать автобусом до сельхозтехникума, который находился где-то неподалеку от поселка. Там и обосновалась съемочная группа. Пока я выяснил, как добираться до техникума, пока ждал автобус, стемнело и похолодало.

Автобус ехал медленно. Оказалось, что в техникум он не идет, что от развилки дорог мне надо будет добираться пешком.

Пьяный дядька, без рубахи, в грязной майке, все пытался затянуть песню, его товарищи, пьяные чуть меньше, обрывали его.

Но вот наконец развилка дорог, автобус скрылся в темноте, стало тихо.

Я шел пешком по дороге, освещенной луной. Недвижно стояли хлеба, высокие и темные.

Впервые за день я подумал, что могу не встретиться с братом: может, иду не туда? Да и как разыщу его ночью?

Я попытался успокоить себя тем, что обычно всегда его находил. Однако тревога не проходила. Дорога поднялась на взгорок, впереди я увидел огоньки. Вспомнились мне шпили Марселя Пруста, о которых когда-то рассказал Тарковский.

Я подошел к двухэтажному каменному дому, нашел комнату Анатолия. До меня донеслось: «Нет, совсем не так! Просто тебе интересно, ты посмотрел…»

Я постучал. Толя открыл дверь, увидел меня, засмеялся, обнял…

– Как добрались? – спросил Тарковский. – Можно было заблудиться.

– Да, но все получилось нормально. Сейчас шел по дороге и вспоминал Марселя Пруста. Помните, вы как-то рассказывали?

– Да-да, Пруст… Такой камерный и в то же время фундаментальный. Как раз к этому я сейчас и стремлюсь. Вам повезло: завтра будем снимать очень интересный эпизод. Должны подъехать журналисты…

Он ушел. Мы с братом остались одни.

– Посмотришь, как здесь красиво. Он здесь вырос. Дом построил точно такой, каким его запомнил. Он даже мать свою собирается снять, представляешь? Ну садись, будем вечерять.

С утра, до съемки, мы отправились погулять. Прошли сосновый бор, вышли к берегу реки. Она была маленькая и тихая, но с высокими берегами. Через подвесной качающийся мост шел белоголовый мальчик. Он вежливо поздоровался с нами.

Мы остановились на мосту, Толя показал вниз:

– Смотри.

Вода была чистая, она медленно текла, расчесывая длинные зеленые водоросли. Водоросли плавно выгибались, двигались, как живые.

– Они в «Рублеве» сняты, – вспомнил я.

– Верно. Знаешь, все же детские впечатления – самые сильные. Вот видишь, он здесь рос, поэтому в который раз сюда возвращается. Без этого нельзя: любой талант с копыт летит, если потеряешь родную речушку, вот эти водоросли… Даже Бунин увял.

Разве мы могли подумать тогда, что через семь лет судьба отделит Андрея Тарковского от этого деревянного подвесного моста, от зеленеющих на том берегу купав, от соснового бора, от поля, в котором растет одинокий куст…

Разве можно было подумать, что одна и та же смертельная болезнь настигнет Анатолия в Москве, а Андрея Тарковского на чужбине? Господи, как много они могли бы сделать! Как мало лет прожили они на этом свете…

А в тот день мысли были о жизни. И была она прекрасна.

– Да… – Анатолий вздохнул. – Помнишь, Тузенбах в «Трех сестрах» говорит: «Какие красивые деревья, и, в сущности, какая должна быть около них прекрасная жизнь!» Ничего дороже этого нет, ничего…

Мы вернулись в сосновый бор, там заканчивалась подготовка к съемке.

Маргарита Терехова смеялась, слушая режиссера. Он сидел в шезлонге в ковбойской шляпе, в рубашке с короткими рукавами, в белых брюках до колен. Мы подошли и сели рядом, на траву.

– Смотрели соляристику, – сказал Толя.

– Что смотрели? – не поняла Терехова.

– Водоросли в реке, – сказал Тарковский. – Они чем-то похожи на наш Солярис. И на твои волосы, Рита. Репетируем.

Включились осветительные приборы. Режиссер объяснил еще раз, что надо делать актерам, как двигаться в кадре. Сказал Анатолию, что в тот момент, когда Прохожий поднимется с земли и начнет философствовать, слезы непроизвольно должны политься из его глаз.