Анатомия любви

– Минутку, мисс Синнетт, – сказал он, не поднимая взгляд. – Я тут готовлюсь к началу занятий в следующем семестре, после каникул. Не поверите, сколько всего еще предстоит сделать. Вся эта бумажная работа, боже мой. – Он переложил несколько листов более ровными рядами, вздохнул и посмотрел на Хейзел. – Ну, здравствуйте.

– Я пришла вернуть вашу книгу, – сказала она.

И швырнула «Трактат доктора Бичема» на стол, подняв облачко пыли. Из кармана плаща она вытащила маленький листок с рисунком руки, выпавший из книги. Она сохранила его как своеобразный талисман, связывающий ее с доктором и ученым, которого когда-то боготворила. Прошлой ночью, когда она изучала его, все кусочки головоломки сложились в догадку. Она тщательно изучила доказательства. И пришла к заключению.

– Можете оставить книгу себе. У меня есть еще несколько экземпляров, – ровно произнес Бичем.

– Я наконец-то поняла, – сказала Хейзел. – Не знаю, как могла не догадываться раньше, как могла так долго ничего не замечать. Нет, конечно, знаю. Потому что это абсурдно. И, как я полагала, невозможно. Но ведь я всегда верила, что первый доктор Бичем был величайшим в мире врачом, поэтому, полагаю, должна была догадаться, что он способен на все. Догадаться, что вы способны на все.

Вместо ответа доктор Бичем вышел из-за кафедры. Он размял пальцы в черных кожаных перчатках, которые не снимал, и поднял бровь.

– Снимите перчатки, – потребовала Хейзел.

Бичем без слов повиновался: аккуратно стянул перчатки с запястий и бережно потянул за каждый палец, пока не обнажил обе руки.

Каждый палец доктора Бичема отличался от других и был неживым – десять пальцев с десяти разных рук. Они разнились по оттенку кожи и размеру, пришитые к кисти Бичема толстыми черными стежками, аккуратными, но заметными.

– Как вы видите, – сказал он, – моя работа не всегда была столь же мастерской, как теперь. – Он продемонстрировал пальцы Хейзел, несколько раз повернув каждую руку. – Можно?

Хейзел кивнула, и Бичем снова надел перчатки.

– Когда я только начинал, проще всего было лишиться пальцев. А до того, как я усовершенствовал свой эликсир для пересадки конечностей, боюсь, приходилось справляться, как получится. К повреждениям относишься легче, если смерть никогда не наступит. Значит, вот как. Вы раскрыли мой маленький секрет. Могу я предложить вам чашечку чая?

– Так, значит, это правда, – протянула Хейзел. – Вы – единственный Бичем. Это вы написали книгу, трактат. Вы…

– Разгадал загадку бессмертия, – подсказал Бичем. – Конечная цель любого врача, я полагаю. Выходит, остальные оказались не так умны, как я.

Кусочки головоломки в голове Хейзел с довольным щелчком сложились в единую картину.

– Не было ни сына, ни тем более внука. Только вы.

Бичем оглянулся на чайник, висящий в маленьком очаге за его спиной.

– Вот тут вы на самом деле не правы, мисс Синнетт. Сын был. Двое сыновей, мои мальчики – Джонатан и Филипп. И моя красавица дочь Доротея. А еще жена – Элоиза. В самом начале я думал, что самым страшным испытанием бессмертия станет то, что мне придется постепенно расстаться со всеми своими органами и конечностями. Но затем я понял, что самое страшное – наблюдать, как все, кого ты любишь, умирают. Когда Элоиза умирала после родов, я умолял ее принять мой эликсир, на коленях просил, чтобы она выжила и осталась рядом со мной. Она отказалась. Я решил, что она просто глупа. В обычные дни я все еще так думаю. Но в такие дни, как, скажем, сегодня, на Рождество, у меня мелькает мысль, что, вероятно, она была права. Как бы мне хотелось снова увидеть своих детей. Она проводит с ними вечность, а я остался здесь в одиночестве. – Бичем налил себе чашку чая. – Выпейте чашечку чая. Это чудесный улун. А я не имел возможности поговорить с кем-то, э-эм, будучи самим собой с тех пор, как Элоиза умерла. Это дарит удивительное чувство освобождения.

– Как вы это сделали? – спросила Хейзел, не в силах устоять.

Бичем улыбнулся как кот и из нагрудного кармана своего камзола извлек флакон с золотой жидкостью.

Вблизи она походила на магму или жидкую ртуть, густую и поблескивающую металлом по краям, но все же полупрозрачную. Она напоминала заключенную в стекле вселенную, бесконечную и непрерывно меняющуюся.