Анатомия Меланхолии

Да, но вы придете к умозаключению, что это все равно что actum agere[94] [делать уже сделанное], ненужный труд, cramben bis coctam apponere[95], вновь и вновь твердить одно и то же, но только другими словами. Однако Лукиан советовал в сходных обстоятельствах: «Не пренебрегать ничем, если это хорошо сказано»[96]. Сколько превосходных врачей опубликовали об этом предмете добросовестно написанные тома и тщательно продуманные трактаты! Вот и у меня не сказано ничего нового, а то, что есть, украдено мной у других; Dicitque mihi mea pagina, fur es[97] [Каждая страница кричит мне: «Ты — вор»{61}]. Если справедлив суровый приговор Синезия{62}: «Похитить труды умерших людей — куда большее преступление, нежели похитить их одежду»[98], то что станется тогда с большинством сочинителей? В числе других подсудимых и я поднимаю руку, будучи тоже повинен в такого рода преступлении; habes confitentem reum [ответчик признает себя виновным], и согласен подвергнуться наказанию вместе с прочими. Чрезвычайно справедливо, что tenet insanabile multos scribendi cacoethes [многие одержимы неизлечимым зудом бумагомарательства{63}], и «сочинению книг, как умозаключил один древний мудрец, несть конца»[99], а уж в нынешний век бумагомарателей[100], когда, как заметил один достойный человек[101], «число книг особенно неисчислимо», «печатный станок перегружен»: ведь каждый охвачен непреодолимым желанием себя показать в погоне за славой или почестями[102]{64} (scribimus indocti doctique [мы же — учен, неучен, безразлично, — кропаем поэмы[103]]); такой сочинитель готов писать, о чем угодно, и наскребет из разных источников то, что ему необходимо. «Завороженные этим желанием славы[104]{65}, etiam mediis in morbis [они даже в разгар болезни]», пренебрегая своим здоровьем, будучи едва в состоянии держать в руке перо, непременно должны о чем-то возвестить, дабы «создать себе имя, — говорит Скалигер, — пусть даже ценой ниспровержения и бесчестья многих других»[105]. Ради того чтобы прослыть писателями, scriptores ut salutentur [и дабы их приветствовали, как таковых], считаться кладезями премудрости и эрудитами, apud imperitum vulgus [у невежественной толпы], ob ventosae nomen artis [чтобы снискать себе имя при ничтожном даровании], завоевать бумажное царство nulla spe quaestus sed ampla famae [без малейшей надежды разжиться, но с немалой надеждой прославиться] в наш беспокойный честолюбивый век, nunc ut est saeculum, inter immaturam eruditionem, ambitiosum et praeceps, те, что едва ли способны быть слушателями, vix auditores, притязают на роль наставников и учителей, хотя понятливостью не годятся и в ученики, — таково мнение Скалигера[106]. Они с готовностью устремляются во все отрасли знаний, togatam, armatam [гражданские или военные], способны перерыть труды богословов и светских авторов, обрыскать все указатели и памфлеты ради ссылок, подобно тому как наши купцы рыщут под неведомыми небесами ради торговли, и в итоге кропают объемистые тома, cum non sint revera doctiores, sed loquaciores, но не становятся от этого более учеными, а только лишь большими пустословами. Послушать их, так они трудятся для общего блага, но, как замечает Геснер[107], на самом деле ими движут только гордость и тщеславие, и в их сочинениях нет ничего нового или достойного внимания, а есть лишь все то, что уже давно сказано, но только другими словами. Ne feriarentur fortasse typographi, vel ideo scribendum est aliquid ut se vixisse testentur. [Им приходится что-то сочинять, дабы типографщики не сидели без дела, или, возможно, чтобы напомнить, что они еще живы.] Мы, как аптекари, каждый день готовим новые микстуры и переливаем их из одного сосуда в другой, и, подобно древним римлянам, разграбившим все города в мире, чтобы украсить свой бездарно расположенный Рим, снимаем пенки с чужой мудрости, срываем лучшие цветы с их ухоженных садов, чтобы украсить ими свои бесплодные замыслы. Castrant alios ut libros suos per se graciles alieno adipe suffarciant (так поносит их Джовьо)[108], они смазывают свои постные сочинения жиром чужих трудов. Ineruditi fures [Невежественные воры] и прочее. Этот изъян виден каждому писателю, как виден он сейчас и мне, и тем не менее все этим грешат, trium literarum homines [это люди, обозначаемые тремя буквами], они — воры; они обкрадывают древних авторов, чтобы заполнить[109]{66} всем этим добром свои новые комментарии, разгребают навозные кучи Энния{67} или, как я, к примеру, роются в могиле Демокрита[110]. Вот благодаря чему и получается, что не только библиотеки и книжные лавки переполнены нашими зловонными листами, но и каждый стульчак и нужник с избытком обеспечены клозетной поэзией[111]; Scribunt carmina quae legunt cacantes{68}; их подкладывают под пироги, в них завертывают пряности[112], ими предохраняют мясо при жарке, чтобы оно не подгорело. «У нас во Франции, — говорит Скалигер[113], — правом писать обладают все, а вот способностями — лишь очень немногие. Прежде образованность украшали здравомыслящие ученые, а ныне благородные науки опозорены наглыми и невежественными писаками»[114], сочиняющими и печатающими вздор из тщеславия, нужды, чтобы разжиться деньгами или, подобно паразитам, подольститься к знатным особам и добиться их благосклонности; вот для чего они издают burras, quisquiliasque ineptiasque[115] [безделицы, вздор, бессмыслицу]. «Среди столь многих тысяч сочинителей вы едва ли сыщете хотя бы одного, чтение которого сделало бы вас хоть самую малость лучше, но скорее напротив того — намного хуже»[116], quibus inficitur potius, quam perficitur, так что читатель скорее заразится, нежели хоть сколько-нибудь усовершенствуется.