Анатомия Меланхолии

Когда я умру, уйду,
Под камнем тело сложу,
Останется имя мое,
И будет жить оно
Навеки в книгах моих.
И слава пребудет в них…{1480}

А вот строки из Энния:

Nemo me lacrimis decoret neque funera fietu
Faxit, cur? Volito docta per ora virum{1481}

[Пусть о кончине моей не грустят, над могилой не плачут;

Ведь на устах у людей вечную жизнь обрету],

и множество других подобного рода спесивых стихов, полных глупейшего бахвальства, слишком распространенного среди писателей. Пусть даже оно проявляется не в такой мере, как у Демохареса, который в связи с «Категориями»[1923] утверждал, что он себя обессмертил{1482}. Автор книги de fama [о славе] Типотий конечно же будет прославлен, и он, разумеется, этого заслужил, коль скоро писал о славе; и точно так же любой посредственный поэт непременно должен стать известен: Plausuque petit clarescere vulgi{1483} [Ибо он ищет одобрения толпы]. И разве не то же самое непомерное самовозвеличивание порождает такое множество пухлых томов, воздвигает столь прославленные монументы, неприступные замки и пышные гробницы наподобие мавзолея{1484}, дабы обессмертить их деяния: Digito monstrari et dicier hic est [Ведь приятно, коль пальцем покажут и шепчут все: «Вот он!»{1485}], — и дабы все видели начертанными их имена, подобно имени Прины{1486} на стенах Фив: Phryne fecit [Восстановила Прина]. Именно это причиной столь кровавых сражений, стремления Et noctes cogit vigilare serenas [Труд одолеть и без сна проводить за ним ясные ночи{1487}], это же вынуждает отправляться в долгие странствия — Magnum iter intendo, sed dat mihi gloria vires{1488} [Я намерен предпринять большое путешествие, но еще более побуждает меня к тому любовь к славе]; добиваться почестей, хоть какого-то одобрения, дабы удовлетворить свою гордость, себялюбие и тщеславие. Именно это принуждает их предпринимать такие усилия и проявлять такие смехотворные склонности, придерживаться столь преувеличенного представления о самих себе и презрения ко всем прочим[1924]; ridiculo fastu et intolerando contemptu [со смехотворным высокомерием и нестерпимым презрением], подобно тому как грамматик Палемон презирал Варрона, secum et natas et morituras literas jactans[1925] [хваставшего, что литература родилась с ним и с ним же и умрет], и доводит их до такой крайней наглости, что они не терпят, чтобы кто-то смел им перечить, и не желают «выслушивать что-либо иное, кроме похвал в свой адрес»[1926], как замечает Иероним о такого рода людях и как вторит ему Августин[1927]: «Единственное их занятие — быть днем и ночью предметом одобрения и восхищения». Поэтому, конечно, по суждению всех людей разумных, quibus cor sapit [наделенных здравым смыслом], такие одержимые тщеславием господа безумны[1928], это пустые сосуды, болваны, шуты гороховые, они просто не в себе et ut camelus in proverbio quoerens, cornua, etiam quas habebat aures amisit{1489} [и напоминают верблюда из пословицы, просившего наделить его рогами, а вместо этого потерявшего свои уши], а их труды — это вздор, подобный устаревшему альманаху, Authoris pereunt garrulitate sui[1929] [Авторы чересчур много разглагольствуют о своих творениях, чем обесценивают их]; они ищут славы и бессмертия, однако пожинают бесчестье и позор, это обычные злоязычные болтуны, insensati [безумцы], которым не удается осуществить свои предположения и надежды.

O puer, ut sis vitalis metuo[1930]

.

[Сын мой, боюсь я — тебе не дожить до седин.]

Из многих мириад поэтов, риторов, философов, софистов, писавших в прежние века, согласно справедливому замечанию Евсевия[1931], остается едва ли одно из тысячи их сочинений, nomina et libri simul cum corporibus interierunt, их книги исчезли так же бесследно, как и тела. Их тщеславная уверенность в том, что ими, без сомнения, будут восхищаться и что они бессмертны, не сбывается, и так же как кто-то сказал Филиппу Македонскому, торжествовавшему после победы, что его тень не стала от этого длиннее прежней, так и мы можем сказать им: