Анатомия текста

– Ты – умничка! – Павлуша обожающим взглядом отвлекает от неправильных мыслей и предлагает опереться на свой локоть. Как и положено степенной правильной паре, мы неспешным шагом покидаем платформу.

А ведь Павлик даже не спросил, отчего я плакала!

– Ну, кто вас, женщин, разберет, – смущается он от моего упрека. – Я так привык, что все вы часто плачете. Ну, вот решил, что теперь и ты начала. Мало ли… Может, у тебя просто настроение такое было. Или там случилась мелочь какая… Если б что серьезное было, ты бы мне рассказала. Потому и не стал спрашивать.

И ничего не попишешь! Все правильно, все доброжелательно, все с теплотой! И отчего ж я стала такая гадкая, что мне от такой теплоты только душно делается?

Мимо проводят моего недавнего обидчика (непонятно теперь, кстати, кто кого обидел, может мне его теперь «пострадавшим» надо мысленно величать). На этот раз мой маньяк идёт, не озираясь, достаточно целеустремленно, весь застегнутый и в сопровождении милиционера.

От воспоминаний о пережитом унижении (… а что, что мне было тогда делать? Драться с ним, что ли? Так ведь только хуже бы тогда все закончилось…а так его может еще не посадят, а лечиться отправят…правда ведь? ) мне опять хочется выть. Я сдерживаюсь, ради спокойствия Павлика.

Маньяк вдруг остановливается под фонарем, показывает на автобус, пыхтящий вдали, благодарно пожимает руку милиционеру и… бежит к остановке. Милиционер спокойно кивает вслед.

Как? Куда? Да ведь он же?!

Обалдев, я наблюдаю, как в этот же автобус садится парочка говорливых молоденьких девочек. Грустная женщина, лет сорока, мечтательно грызет дужку очков, стоя в очереди к билетерше… Маньяк галантно подает ей руку возле подножки автобуса. Они отъезжают…

Автобус трогается, а я, повинуясь совершенно глупому, необъяснимому порыву, неотрывно смотрю ему вслед. Потом вдруг высовываю язык, корчу рожу, кричу какие-то дурацки, детские ругательства и резко отворачиваюсь. А как еще себя выразить? Павлуша в недоумении глядит на меня, одергивает… Стараясь не разреветься снова, смотрю ему в глаза, а потом, невесть зачем, снова скривила рожу, и показала язык, на этот раз уже Павлику.

* * *

– М-да… Мне нравится, нравится твой язык. – одобряюще говорит Павлуша, когда мы выходим из административного корпуса.

Только что я полчаса солидно вещала официальной тетечке – вся в белом, словно врач, а не воспитатель – о наших благих намерениях. Врала, что документы уже подали – мы собирались сделать это сегодня во второй половине дня. Обещала, что через две недели распишемся. Несколько раз подробно описывала все, и что жильем обеспечены и что работаем с большой охотою, и что нарушения мои, детей иметь не позволяющие, были вовсе не венерические, и не от разгульного образа жизни… Вот все написано в справочках. Был рак, была операция. Она опередила метастазы и никакого риска осиротеть для будущего приемного ребенка не имеется. Работать буду не беспрерывно – в строго отведенное для работы время. Так что я даже на обеденный перерыв забегать смогу. Потому и хотим не совсем младенчика, а ребеночка лет четырех, чтобы не нуждался в беспрерывном уходе, а мог иногда посидеть с нянею. Лучше девочку. Почему? Да потому что я сама девочка и проще будет наладить взаимопонимание. Ребенок-мальчик – это для меня нечто загадочное, внутренне противоречивое. С одной стороны мальчик – ну, то есть сильный, надежный, принимающий решения, заботящийся, а с другой – ребенок, то есть все наоборот: слабый, нуждающийся в защите и принятии решений за него…

То есть последнего я, конечно, не говорила. Вдруг тетечка феминистка, еще возмутится относительно моего полного доверия мальчикам… Сказала просто – девочку как-то больше хочется. И тут же наступила Павлуше на ногу, что б он мою фразу повторять не начал, а то обвинят еще в будущем растлении. Наступила чувствительно, да и Павлик – мальчик грамотный, сообразил и давай рассказывать, что ему самому, дескать, все равно – мальчик ли, девочка ли – лишь бы наполнить смыслом жизнь нашу семейную…

В общем, с полным правом теперь можно было сказать, что мы сумели произвести благоприятное впечатление. Через час мы могли прийти посмотреть деточек, потом… Сердце замирает при мыслях, что будет потом… Нет, все эти попечительские советы, все оформления, это еще мозг принимает – это привычно противно и потому вполне осмысливаемо, в этом – отстреляемся. А вот другое… То, что дома появится новое существо… Настоящее, свое-свое, крошечное. Во всем нуждающиеся и ничего о мире еще не знающее. Доброе. Смеяться будет, как дети у нас во дворе. А еще будет по щеке меня гладить маленькою такою, кукольною совсем ладошкою. А потом, когда вырастет, станет другом на всю жизнь и смыслом, и поводом гордиться нашей семьей.