Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]

Если не принимать во внимание эту его одержимость, в целом Андреа нельзя было назвать плохим сыном. Он никогда не врал, хорошо учился, был исключительно предан матери, за которой ходил по пятам, ловя любые проявления ее внимания с бурной и нежной готовностью, так что нередко, когда Джудитту занимали другие дела или мысли, она вынуждена была отталкивать его, столь назойливого. Когда Джудитте случалось (что на самом деле, бывало редко) вывести сына на прогулку, даже король, выехавший в карете со своей королевой, не мог бы выглядеть более гордым и внимательным, чем Андреа. Его глаза сияли полным светом с самого начала и до конца прогулки. Редкими вечерами, когда Джудитта оставалась с детьми, его лицо — обычно бледное — разрумянивалось. Он становился веселым, легкомысленным, шутил, резвился, хвастался. Безудержно смеялся любому мельчайшему домашнему происшествию (например, если кот охотился за молью или если у Джудитты не получалось расколоть орех) и рассказывал с драматическими интонациями сюжеты «Черного корсара», «Возвращения Сандокана», «Пиратов Малайзии»[1] и прочих романов о капитанах и буканьерах, которые были его страстью. То и дело Андреа обнимал мать, как будто хотел навсегда приковать ее к себе; с Лаурой он был мягок и предупредителен, робко и внимательно прислушивался к их с матерью женским разговорам. Но стоило только вскользь упомянуть театр, или танцы, или Оперу, как его глаза темнели, лоб морщился, и домочадцы становились свидетелями необыкновенного преображения — словно у них на глазах голубь или петушок превращался в филина.

Порой сестра Лаура ходила на дневные спектакли в Оперу — это казалось ей настоящим праздником, и радости ее не было предела; она часто заглядывала к матери за кулисы, а иногда ее пускали даже в гримерные! Вернувшись домой (где Андреа, обрекший себя на добровольное отшельничество, проводил день совсем один), Лаура казалась сумасшедшей, настолько она была возбуждена, но, встретив ужасный взгляд брата, подавляла в себе желание рассказать об увиденном. И это вынужденное молчание настолько тяготило ее, что потом, ночью, она разговаривала во сне.

Андреа наотрез отказался переступать порог театра. Даже предложение посетить это место, которому он обязан был столькими вечерами боли и слез, заставляло его бледнеть от возмущения.

Несколько раз Джудитте случалось приносить из Оперы свои балетные платья, и она надевала их дома, чтобы покрасоваться. Однажды она нарядилась цыганкой, с полуоткрытой грудью, браслетами и монистами. Потом — лебедем с расшитым сверкающими камнями лифом, в чулках из белейшего шелка и в пачке из перьев. А как-то она предстала нереидой в переливающейся чешуе и рыболовной сети вместо плаща. А еще были Дух ночи и Восточная пастушка.

Ее тело слегка отяжелело с тех пор, как она была девочкой, но Джудитта оставалась красивой женщиной, с яркой выразительностью черт, с черными глазами и белой, как у испанки, кожей. Кроме дочери Лауры, любоваться ею дома доводилось служанке — приходящей горничной, да консьержке. Вот, пожалуй, и все поклонники Джудитты: по правде сказать, в театральной карьере она не продвинулась ни на шаг. Как и в первый день своей работы в Опере, Джудитта Кампезе была лишь безвестной балериной из кордебалета. Но в обожающих глазах своей домашней публики она, без сомнения, была великой театральной звездой.

Позволив полюбоваться ее костюмами, она переходила к танцам, чем вызывала бурные аплодисменты. И в этот момент ребяческими шагами, бегом пересекал коридор и появлялся на пороге комнаты Андреа. При виде Джудитты его распахнутые глаза начинали светиться неподдельной сияющей преданностью, но через мгновение он отворачивал от нее лицо. И, послав публике мгновенный враждебный взгляд, удалялся в угол между коридором и входной дверью, словно человек, который вынужден смотреть, как разграбляют его имущество, не в силах этому помешать.