Андалузская шаль и другие рассказы [сборник рассказов]

Сицилийские родственники, хотя и не одобряли ни профессии Джудитты, ни брака, тем не менее не отказали ей в приданом. На эти деньги, вдобавок к скудному жалованью балерины, вдова с детьми могла жить на широкую ногу. Карьера ее не особо продвигалась, но дома Джудитта Кампезе вела жизнь примадонны. Все в доме сверкало ее гордостью, талантами, величием, и в ее небольшой квартире все, казалось, говорило о том, что она звезда.

Однако скоро выяснилось, что ее страсть к театру, столь неподобающая для девушки из сицилийской семьи, нашла нового противника там, откуда Джудитта этого совсем не ждала. И в самом деле, этот противник родился и вырос среди театрального люда, а кто с самого детства дышит этим воздухом, казалось бы, не должен отличаться такими провинциальными предрассудками. Речь идет о сыне Джудитты, Андреа.

Мальчиком Андреа отставал от сестры в росте, но был не менее грациозен. Как сестра и мать, он был черноволос, но отличался от них глазами (которые, по-видимому, унаследовал от отца) — они были редкого небесного цвета. Эти небесные глаза, обычно подернутые поволокой, раскрывали свою сияющую сущность, только когда смотрели на Джудитту: стоило ей появиться вдалеке, как в небесных глазах вспыхивала вся их ликующая прелесть. И тем не менее с первых лет жизни, с тех пор, как Андреа научился говорить, он выказывал неизмеримую ненависть к профессии матери.

Вне своей работы вдова вела жизнь уединенную. И когда она не должна была ходить в театр, по большей части проводила свои вечера дома, одинокая и спокойная. В такие дни Андреа (который, как и сестра, ложился еще до заката) засыпал быстро и тихо рядом с Лаурой и спал крепким сном до утра. Но в те вечера, на которые была назначена репетиция или спектакль, сон Лауры, как всегда, ничто не тревожило, однако Андреа не мог сомкнуть глаз. Он чувствовал, что мать должна уйти из дома, хотя никто ему об этом не говорил. И тогда Андреа засыпал с трудом, капризным и ненадежным сном — чтобы проснуться внезапно, как будто от удара колокола, в тот самый момент, когда Джудитта уходила в свою комнату одеваться. Спустившись с кровати, он босиком бежал к комнате матери и, точно беспризорник, горько плакал у закрытой двери.

Драма, начавшаяся таким образом, могла разворачиваться по-разному. Иногда Андреа лил слезы под дверью все время, пока мать одевалась, но едва она открывала дверь, собираясь выйти, как сын стремглав бросался обратно в постель, прятать слезы под одеялом. Джудитта не собиралась проявлять жалость — чаще всего она уходила, прямая и непреклонная, делая вид, что не слышала ни плача, ни топота босых ног. Изредка, правда, она выказывала излишнее милосердие к нему, сама себя за это коря, и бежала за Андреа, пытаясь утешить его всякими ласковыми словами. Но сын закрывал глаза кулачками, давился всхлипами и отвергал все фальшивые утешения. Единственным утешением для него стало бы одно — чтобы Джудитта осталась дома, а не шла в театр. Но надо быть сумасшедшим, чтобы просить такое у танцовщицы!

Иной раз дерзость толкала Андреа именно на такое сумасшествие! Поплакав немного, как обычно, у комнаты матери, пока та одевалась, он вдруг начинал бушевать и лупить в дверь кулачками. Или же, сдержав рыдания, терпеливо ждал, когда разодетая мать выйдет, и, видя ее — она ступала походкой львицы, в маленькой гордой шляпке с черной вуалью, скрывавшей белое лицо, — хватался за полы ее одежды, обнимал колени и с безнадежным отчаянием умолял мать не ходить в театр, ну хоть сегодня остаться и побыть с ним! Джудитта гладила его, подбодряла и безрезультатно пыталась заставить его примириться с неизбежным. В конце концов она, потеряв терпение, грубо отталкивала сына и исчезала, хлопнув дверью. Андреа оставался сидеть на полу прихожей и плакать, как несчастный котенок, брошенный в корзине, в то время как кошка ушла гулять.

Джудитта надеялась, что все это лишь детский каприз, который он со временем перерастет. Напротив, шли годы, и каприз Андреа рос вместе с ним. Его отвращение к театру, как и его исступленная любовь к матери, проявлялась при любой возможности и развилась в его голове в какую-то непреодолимую враждебность. Андреа больше не унижался до мольбы или плача, как в три или четыре года. Он научился лучше владеть собой, но его ненависть, лишенная теперь тех детских выходок, становилась все более яростной.