Андерсен

И я всё ещё не в себе, поскольку я рад, что это произошло. Я так рад, что закричал от облегчения. Если бы меня кто-нибудь услышал, он счёл бы меня за сумасшедшего. Ну и пусть. Теперь мне всё равно.

Я пускаю воду на полную силу, и ледяная струя хлещет меня по лицу. Я не чувствую холода. Можно зарыть меня голым в сугроб, я не замёрзну.

Я это сделал.

И Земля не перестала вертеться. Небо не рухнуло. Нет никаких последствий. Кроме того, что мне хорошо.

Хорошо как никогда.

Это не было запланировано. Не было обдуманным. Просто был нужный момент и нужная ситуация.

Просто всё было правильно.

Это была его идея, что один при этом должен лежать на софе. Вообще всё было его идея. Его предложение. «Будет легче, если на тебя при этом не смотрят, – сказал он. – В кино они так и делали».

Что это был за фильм, он давно забыл. Только эта сцена запала ему в память. Эта игра двух друзей. Jeu de la verite: надо отвечать на вопрос правдиво. Никаких отговорок и никакого обмана. Допрос, при котором с самого начала ясно, что он закончится признанием. Сначала допрос ведёт один, потом другой.

Он лёг на софу первым и вдруг начал хихикать. Тебе, говорит, недостаёт в руках только блокнота, а то бы вся ситуация была как тогда у психолога.

Косма однажды и впрямь отправил его на лечение, потому что не мог с ним управиться. Как будто это болезнь – восставать против такого отца. Это всего лишь знак присутствия характера. Психолог быстро это понял и сделал предложение ко всеобщему благу. Услать Феликса в интернат и впрямь было самым разумным решением.

«Что ты хочешь знать?» – спросил он меня.

Если бы я задал ему другой вопрос, всё, может, пошло бы по-другому.

298

Почему я спросил его именно об этом?

То было любопытство, ничего больше. Я ведь любопытный человек.

Лампу мы выключили, снаружи через окно проникал лишь слабый свет. Замок Аинбург ночами не освещается ярко; школьники пусть лучше спят и не болтают.

Я видел лишь смутные очертания Феликса. Он лежал на спине, закинув руки за голову.

«Что было самым худшим моментом в твоей жизни?» – спросил я его.

Он ответил не сразу, но не потому что ему пришлось подыскивать какое-нибудь воспоминание. Он просто не знал, с чего начать.

«Я ещё никогда никому об этом не рассказывал», – начал он в конце концов.

Мне он это рассказал.

Ему было тогда четыре или пять лет, сказал он, и Косма снова пригласил гостей на один из тех ужинов, куда не допускали репортёров и фотографов. «Мне разрешалось сидеть с ними за столом, – сказал Феликс. – Или, вернее, мне это вменялось в обязанность. Отец хотел показать счастливую семейную жизнь. Я ещё помню, что первым блюдом подали что-то хрустящее, крохотные косточки, которые надо было обгладывать. И я ещё помню, как все смеялись, когда я спросил, не ножки ли это маленькой курочки. А это были лягушечьи окорочка».

После ужина Косма повёл гостей по дому, как будто вилла была музеем, а он экскурсоводом. Я очень хорошо могу представить, как он в своём тщеславии у каждого неудобного сиденья называл дизайнера, а у каждого антикварного предмета мебели – цену.

«Они шагали за ним, – сказал Феликс, – как ассистенты в больнице, когда главный врач делает обход». Не знаю, как он пришёл к такому сравнению. Он никогда не рассказывал мне ни о какой операции или тяжёлой болезни. Я его об этом ещё спрошу. Сам Феликс шёл последним в этой колонне.

И они пришли к комнате, которую Косма называл своей библиотекой, хотя я не могу себе представить, чтобы он когда-нибудь читал книгу. По реакции взрослых Феликс заметил, что впереди что-то особенное, и протиснулся между ними вперёд.

Особенное было то, что там стояла его мать, нагнувшись над тяжёлым кожаным креслом, расставив ноги, юбка сзади задрана вверх. У мужчины позади неё были спущены брюки до колен. «Я тогда не понял, что он с ней делает. Моей первой мыслью было, что она в чём-то провинилась и теперь её за это бьют по голой заднице». Он был рад, что я не вижу в темноте его лица.

«Должно быть, тебе было плохо, – сказал я. – Наверняка последовала ещё и жёсткая разборка».

Феликс отрицательно помотал головой. Это движение я скорее угадал, чем увидел. «Не было никакой разборки», – сказал он.

«Вообще никакой».

«И это как раз и было самое худшее».

Косма не разъярился, не бросился на обоих, ни на свою жену, ни на мужчину, с которым она ему изменила. Он засмеялся, как смеются, желая стушевать некоторое смущение, и затем расшаркался, как на уроке танцев, и сказал: «Пожалуйста, не отвлекайтесь». И все снова вышли, главврач впереди, ассистенты за ним, и если кому-то и было стыдно от этой встречи, никто не показал вида. «Как будто не случилось ничего плохого, кроме опрокинутого бокала с вином, – сказал Феликс. – Того, что благовоспитанный человек вежливо не заметит».

Потом его мать подала на развод, «она подала, не он». Феликс рассказывал об этом без эмоций, будто это его совсем не задевало. Она вышла замуж за другого, не за того из библиотеки, а ещё через два года уже за следующего.

«Знаешь, что в этом большее всего? – сказал Феликс. – Что здесь нет никого, кем можно было бы гордиться».