Андерсен

Старый Рёшляйн, у которого я брал уроки игры на скрипке, всего пару лет спустя после этого бродил по городу в домашних тапках и на ходу дирижировал оркестром, который мог слушать только в своей голове. За ним всегда шла стайка кривляющихся мальчишек, но он не замечал, что они над ним смеются.

Может быть, и я совсем недавно был глубоким стариком. Ведь я не знаю, до какого возраста дожил, будучи Андерсеном. Может, уже нуждался в сиделке, которая по утрам помогала мне встать с постели и одевала меня. Может, меня кормили и мыли посторонние.

Могло быть так, что природа нарочно так устроила? Чтобы старческая беспомощность была заодно и подготовкой к беспомощности очередного состояния младенчества?

Оставлю эти вопросы философам. Я же человек дела.

Стариковство со всеми его ужасами я расписываю себе лишь потому, что это примиряет меня с собственным положением. Потому что я знаю: в отличие от стариков я стану сильнее, больше, самостоятельнее.

У старика впереди лишь один карьерный шаг: могила. У ребёнка бесконечно много возможностей.

Для меня с самого начала всё яснее становилось, что я не навсегда приговорён беспомощно ползать. Я убедился, что снова смогу научиться ходить – и научился. Что мой рот снова будет способен формировать понятные слова. И этого осталось ждать недолго.

Я и сейчас уже могу много больше, чем позволяю заметить со стороны.

139

Обмануть их не составляет большого труда. В тюрьме для детей – они называют это «ясли» – они смастерили теорию, согласно которой я люблю лежать на газетной бумаге потому, что она напоминает мне мою постель. Придурки.

Им в голову не приходит, что это для меня единственная возможность читать газеты. А мне надо выяснить, что и как изменилось в мире с того дня, как я шагнул за ту дверь. Какие правила теперь действуют – по прошествии стольких лет. Как надо себя вести. Информация – это власть.

Об актуальных событиях я уже осведомлён. Арно любит, когда я льну к нему, сидящему перед телевизором. Он думает, что я делаю это из любви. Иногда там показывают исторические передачи, но его они, к сожалению, не интересуют. И мне не хватает больших отрезков, чтобы прокинуть дугу через последние шестьдесят лет. Конечно, было бы проще, если бы у меня была книга об этом, но единственная книжка, к которой у меня есть доступ – это дневник, который Арно держит в моей комнате. Я иногда его почитываю, когда они думают, что я сплю. Но больше я ничего не могу, как не мог бы и любой другой годовалый ребёнок. Поэтому я остаюсь маленьким мальчиком, который любит играть с газетной бумагой.

Траляля.

У меня нет выбора, что здесь читать. Моё чтение зависит от случая. От пищеварения двух идиотских морских свинок.

Большая часть того, что я нахожу, неинтересна. Иногда я целые дни не обнаруживаю ничего полезного. Ни одной детальки для мозаики, из которой сложилась бы осмысленная картина мира. Статьи про каких-то певцов или киноактёров, которые так и норовят перекрыть друг друга в смехотворности нарядов. Любовные похождения одного политика. Новости спорта.

Скудость информации вынуждает меня делать выводы из побочных мелочей. Например, я обратил внимание, сколь многочисленны объявления о средствах диеты, и из этого я заключаю, что положение с питанием в основном хорошее. Но я не знаю, действительно ли это для определённой местности или для всего мира.

Однажды мне попался целый разворот с кулинарными рецептами. Они возбудили во мне такой аппетит, что при мысли о том, что меня ждёт в реальности в очередную кормёжку, я расплакался.

Воспитательницы всегда испытывают облегчение, когда я плачу. А то им страшновато, что я делаю это поразительно мало. Мне следовало бы вспоминать об этом чаще. Хотя так или иначе им всё равно не додуматься до того, что я не совсем тот, кого они видят перед собой. На это им никогда не хватит ума.

140

Может, в этом пункте я слишком много о себе воображаю. Мы все склонны переоценивать ту группу, к которой принадлежим. Но мне кажется, что я совершенно объективно установил: за те годы, которые выпали из моей памяти, человечество в целом заметно поглупело.

Во всяком случае, стало наивнее.

Естественно, в части техники оно достагло сказочного прогресса. Телефоны, работающие без проводов. Телевизор как небольшой кинотеатр в каждой квартире. Целые концерты на маленьком серебристом диске. Компьютер.

Но изобретатели были во все времена. Их всегда единицы, и это ничего не говорит о состоянии больших масс народа. Томас Эдисон сам по себе не сделал Америку умнее. Решающим является то, как общество обращается со своими достижениями. Моё впечатление таково: они всё используют лишь в качестве игрушки.

Может быть, «глупое» и «наивное» – не точные слова. Может быть, следовало бы сказать: люди стали ребячливее. Ленивые школьники, которые не могут надолго сосредоточиться ни на чём.