Андерсен

Господин Саватцки каждый год организовывал концерт своих учеников в зале церковной общины, публика, конечно, сплошь состояла из гордых родителей и бабушек-дедушек, которым казались чудесными даже фальшивые ноты. Йонас не фальшивил. Ещё пятилетним он безошибочно сыграл на этом концерте, в фортепьянном сопровождении Саватцки, пьесу, написанную отцом Моцарта для сына. Какой-то там танец. У меня есть фото с этого концерта, он там стоит в коротких штанишках со своей скрипочкой, но у меня не хватает мужества достать его. Я не вынес бы этого вида.

Скрипка Йонаса подрастала вместе с ним, и пьесы, которые он играл на концертах Саватцки, становились с каждым годом сложнее. Пару недель он играл и в школьном оркестре, но из этого ничего не вышло. Он там не пришёлся ко двору, критиковал других и упрекал за каждую фальшивую ноту. Не всем же быть такими честолюбивыми, как он. Саватцки говорит, что Йонас, может, и не самый одарённый ученик из всех, что у него когда-либо были, но самый дисциплинированный точно, причём с большим отрывом.

В последнее время он играл уже не на арендованной скрипке. Дед с бабкой купили ему собственную, и когда я услышал, сколько они за неё выложили, я чуть не рухнул. Невероятно, сколько может стоить такой инструмент! Но Луизе и Петер полагали, что он заслужил его своим прилежанием. Он любил свою скрипку и мечтал о футляре для неё, подбитом красным бархатом.

Этот футляр так и лежит в его комнате. Вместе со скрипкой. Я не могу этого понять. Ведь он любит свой инструмент. И всё-таки сбежал, не прихватил его с собой. Должно быть, у него для этого была причина, но я её не знаю.

215

В последние выходные, в передаче Слово к воскресенью…

Стыдно признаться, но я иногда смотрю эту передачу. Или, вернее, не смотрю, я вообще больше ничего не смотрю, кроме новостей, а просто не выключаю после этого телевизор. Иногда он работает до самого утра. Пусть хотя бы оттуда исходит человеческий голос. Ночью в квартире так тихо, что трудно вынести. Должны быть какие-то курсы, что ли, хотя бы в народном университете, где обучали бы одиночеству.

Я вот что хотел записать: в Слове к воскресенью выступала пасторша, одна из тех, которые держатся подчёркнуто светски и от этого кажутся особенно лицемерными, она все свои пять минут говорила только о том, что мы многое принимаем за случайность лишь потому, что не понимаем. Даже самые худшие вещи, события, которые мы едва переносим, входят в состав Божьего плана. Просто мы, люди, не можем его знать.

Я бы удавил её со всей её брехнёй, и я сразу переключил программу, но эта мысль так и не оставляла меня. Не Бог с его таинственным планом, на это мне плевать, а то соображение, что мы принимаем многое за случайность лишь потому, что не понимаем взаимосвязей. Это меня занимает. «Йонас таков, каков уж есть», – так я всегда говорил, исходя из того, что характер человека представляет то, что выдал генератор случайных чисел наследственности, этот ген или тот, а может, это вовсе и не так. Может, я оказал на него куда большее влияние, чем думал. Может, мы оба оказали куда большее влияние. Может, Хелене права, когда говорит, что Йонас не сам по себе стал таким музыкальным, а оттого, что она всю свою беременность слушала CD с классикой.

И если это так, если тут присутствуют взаимосвязи, то я, может быть, и являюсь причиной того, что всё сложилось так, а не иначе, что он убежал и теперь, может быть, скитается где-то, и может статься, что я – не из злого умысла, но это меня не утешает – сделал неправильно то, что должен был сделать правильно. И что всё могло быть по-другому, если бы я чуть лучше следил, лучше смотрел, лучше соображал. Выходит, я сам во всём виноват.

Я знаю, что сказала бы на это Майя, если бы я дал ей прочитать эти страницы. Она бы сказала, никому не поможет то, что ты себя коришь. Она бы сказала, чтоб я не ломал над этим голову. Чтобы мыслил позитивно. Извлекал из памяти хорошие воспоминания.

Как будто это так просто.

216

Но можно попытаться.

Первые слова Йонаса.

В этом он не был таким скороспелым, как в пении. Долгое время вообще не делал попыток говорить, даже «да» и «нет», которые дети говорят – об этом я читал – ещё до того, как научатся говорить «мама» и «папа». Он мог говорить «му-у» и подражать звукам других животных, и это было всё. При этом он прекрасно умел выразить всё, только не словами. Если он чего-то хотел или наоборот не хотел, он ясно давал нам это понять, не оставляя никаких сомнений. Недаром я называл его «его величеством». Иногда он и впрямь вёл себя как самодержец. Но вот именно что без слов.

У меня это не вызывало тревоги. Ау Хелене вызывало. Это у неё от матери: всё должно идти так, как написано в книжках, иначе она сразу думает, будто что-то не в порядке. Хотя детский врач объясняла ей, что замедленное развитие совершенно нормально, один ребёнок заговаривает раньше, другой позже, однако Хелене это не успокаивало. Когда Йонас не заговорил и к двум годам, она решила, что поведёт его к специалисту.