Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Но не стану писать о том, что было. Была и моя вина, были и химеры. Все хорошо, что хорошо кончается; и надеюсь, недоразумения наши в прошлом. Прошу верить, что мое, так сказать, штейнерьянство нисколько меня не откидывает ни от друзей, ни от литер<атурной> деятельности, ни от Мусагета: временно, на полгода я должен замкнуться в полную сосредоточенность и спокойствие, на несколько месяцев как бы умерев для всего, ибо, кроме личной потребности на это время уйти в келью, это необходимый первый шаг сколько-нибудь реального ученичества, без которого (я говорю не шутя, а совершенно серьезно) нам с Асей грозит настоящее психическое расстройство (мозг не выдержит). Если в этот промежуток времени Москва будет нас терзать, остается повеситься. И так-то едва выдерживаешь атмосферу в 100 давлений, и так еще предстоят эти 4 месяца всякие сложности и давления судьбы: если к этому присоединятся еще недоразумения с друзьями – я говорю серьезно: во мне что-то окончательно лопнет. Вы не можете себе и представить, как изнурителен путь, намечающийся сам собою для нас с Асей у Доктора. Как ужасно выдерживать давление одного присутствия неподалеку от Доктора: ведь это – гигант, с шуткою предлагающий Вам 15-пудовую гирю (для него она – пушинка; Вы же раздавливаетесь). А между тем, если по воле внешних или внутренних причин мы с Асей сейчас отступим, или хотя бы уедем, мы сломаемся уже навсегда: уехать уже нельзя. Вступая в адские ступени чистилища, убежать отсюда – значит навсегда остаться в аду, ибо зажженного пламя испытания никто не снимет, кроме Доктора; уйти, вернуться – значит уйти от Рая; с Кёльна до сих пор (4 месяца) мы уже идем по пути, так что поздно сходить. И я умоляю Вас, старинный друг, серьезно принять это в душу. Если Вам был близок Андрей Белый, если Вы хотите, чтобы и впредь был бы Андрей Белый, а не идиот из сумасшедшего дома, примите это и помогите нам в этот решающий миг быть спокойными. Ибо чувствую где-то вдали подходящую силу и знаю: если приближение ее будет сорвано теперь, вся душа оборвется уже навсегда в этой жизни.

Дорогой друг, есть еще один пункт, в котором умоляю Вас, что-либо мне помочь; этот пункт есть пункт денежный.

Знаю и не забуду безмерной услуги, которую благодаря Вам оказал мне Мусагет: знаю, что смысл нашего путешествия в Сицилию, Тунис, Египет и Палестину был преддверием к первому шагу по пути ученичества (если Вы прочтете сполна мой этюд Египет, то Вы узнаете реально по описанию пирамид, Сфинкса, Каира и т. д., что нечто в наших душах началось уже ранее Доктора, а работа Доктору есть работа над эфирными чувствованиями, пробудившимися в нас с Асей у подножия пирамид). Наша поездка в Египет была не только началом отплытия от Москвы, началом пути с Асей, свадебным путешествием; это свадебное путешествие стало и преддверием к нашим первым шагам на тернистом и длинном пути, который реально развертывается вблизи от Доктора.

Только теперь понимаю то особое чувство разочарования, которое охватило меня, когда я весной 1911 года вернулся в Москву и увидел, что никто из друзей не понял сущности того во мне, что мы с Асей увидели, как ви́дение, в Африке. Я чувствовал сплошное чувство досады от того, что слова мои об Африке кажутся лишь словоохотливостью туриста, что «Путевые Заметки» мои, которые для меня не менее важны, чем «Голубь»[3043], даже никем не читались, что «Путевые Заметки» остались для всех кинематографом образов, а не вздохом души, в далях мира и далях пространства увидевшей Свет. Что делать: иные идут к Штейнеру через зубрежку циклов, шагая через страницы; мы с Асей именно тогда приближались к нему, когда шагали по странам, и в Египте, у подножия пирамид, и у порога мечети Омара[3044] под неприязненными криками нас проклинавшей кучки мусульман мы уже реально приобщались первой медитации Доктора. Путь наш к Штейнеру начался с Монреаля, когда мы в Соборе встретили Рождество, продолжался под бирюзовыми лучами луны на плоской крыше Радеса, и в пустыне у Керуана[3045], и в пустыне Ливийской под лучами египетского полудня… Ничего, нечего не поняли друзья, когда мы вернулись в Москву (я не о Вас, дорогой друг, а о всей сумме нас в Москве); после таинств путешествия нас встретили лишь мелочами: помню – говоришь: «В Африке мы узнали», а тебя обрывают: «Пять месяцев тому назад Кожебаткин»…

Уже тогда мы реально отделились от Москвы.

Сезон 1911–1912 года был для нас лишь сезоном удуший в Москве, где даже работа срывалась; все равно: если бы мы роковым образом не поехали бы к Штейнеру (вблизи которого поняли, что такое для нас был Египет), мы бы говорили на разных языках с Москвою. Этот же истекший сезон привел меня в состояние такого рамолисмента, что я погиб бы, если б не Штейнер.