Андрей Белый и Эмилий Метнер. Переписка. 1902–1915

Роман, мое дитя, к которому я относился с вдохновением, требовал отгороженности от «житейских волнений»[3328]: и что же – самый процесс написания был окружен атмосферой ряда скандалов.

Я романа в грязь не уронил: он, может быть, лучшее из мной написанного: «житейскую суету» во время писания я откидывал, но… какою ценою?.. Эта цена (1100 полученных до сих пор за роман рублей, т. е. 4–5-месячное житье без думы о деньгах) с суммой скандалов такова, что я без горечи, а совершенно объективно себе говорю:

«Я так больше не буду работать над большими полотнами». Достоинства романа вопреки роя сует и беспокойств есть «Пиррова победа».

«Служенье муз – не терпит суеты»[3329]

Это не фраза: поиски за деньгами Пушкина привели его к состоянию почти нервной болезни, вызвавшей дуэль; Достоевский весь скапутился благодаря денежной нужде. Гёте – не знал, что такое с величайшею душевною мукою месяц хлопотать о праве полтора месяца не думать о хлопотах.

И вот я себе говорю: у меня куча долгов; наивно было бы обманывать себя и других, что с долгами распутываешься, предлагая в счет закрепощения будущей свободы работать издательством темы <так!>, ничего общего не имеющие с твоими личными заданиями, ради права еще на 2–3 месяца отклонить от себя призрак голода и унижения.

Может быть, я не крупный художник, и может быть, мне суждено как художнику навсегда замолчать, но я должен сказать:

«Служенье муз не терпит суеты»

Более выбарахтываться из капута я не могу: я – устал, смертельно морально устал заявлять, что мне интересно писать, например, монографию о старце «Федорове»[3330], чтобы в долг получить от «Пути», «Сирина» или кого бы то ни было лишних 500 рублей, когда душа моя полна моим Hauptwerk’ом: все равно 500 рублей будут прожиты через 2 месяца, голод не устранится, Hauptwerk будет стоять и звать к написанию, и писать о старце Федорове будет для меня моральной мукою, ибо так же могу написать монографию об «оврагах», как и монографию о «Федорове»: тем и другим интересуюсь до известной степени, но вполне охвачен иным, фундаментальным. Такое существование на физическом плане есть не жизнь, а агония. Пишу это спокойно, ибо это – вывод 1911 и 1912 года. И отсюда-то при всей психической ясности, граничащей с легкомыслием, я формулирую мой пессимистический вывод о себе.

Вот хотя бы эта часть моего письма о себе: Вы думаете, мне легко писать на 6 страницах большого формата то, что есть для меня аксиома и что может даже близкому другу показаться «преувеличением».

Нет: «преувеличение» есть реальная правда.

4 месяца я жил надеждой, что залог у Вл<адимира> Кон<стантиновича> Кампиони даст мне право, расплатившись с частью долгов, морально отдохнуть от моей «эмпирической воли», подверженной действию холода, голода, чтобы, отоспавшись в покое, приняться за III-ью часть «Трилогии». Но треклятый призрак войны: и налаженное дело рухнуло. Радость быть независимым год, радость, без которой я уже не могу работать (поверьте, это сериозно), обернулась в всю ту же «Майю»[3331], превратилась в «пытку надеждой»[3332]. Но на этот раз я философски равнодушен.

Я готов на все.

Я от доктора не могу уехать еще с год (работа доктору не мешает мне ни отдыхать, ни работать литературно, наоборот: от «медитаций» ярче вспыхнули для меня стоящие предо мною литературные и поэтические задания: «теософию» проповедовать никакого желания не имею, ибо с «теософией» у меня почти и нет ничего общего); в Берлине мне жить будет дешевле, чем в России; мы здесь живем одиноко: и работать здесь, писать, в тысячу раз удобнее и плодотворнее.