Андрей Беспамятный: Кастинг Ивана Грозного

— Развелось тут узкоглазых, басурман проклятых, — донеслась с кухни пламенная речь. — Русскому человеку ступить некуда, чтобы на инородца не наткнуться. Прутся, как мухи на мед. Пашня новая — немцам, пастбище — татарам, храм — жидам. Все сидят на нашей шее, мужиков соблазняют, порчу на них пускают…

— Так-так-так, — покачал головой Матях, пройдя через сени. — Ну, и на ком тут порча? Варвара, ты какого черта невольнице рожу разодрала?

— Ага, что я, не знаю, что татарка эта проклятая, чуть я за дверь, сразу к тебе в постель, на теплое место бежит!

— Это чья постель, твоя, что ли?! — повысил голос боярский сын. — Ты чего это тут раскомандовалась? Мозги давно не чистили? Так я могу и прочистить.

Стряпуха заткнулась, но глаза ее моментально наполнились влагой.

— Ну вот, и тут то же самое, — раздраженно сплюнул хозяин дома, развернулся и хлопнул дверью. — А ты, Алсу, иди ко мне в комнату и не высовывайся, близко к Варваре не подходи, ясно?

Он вышел на крыльцо, подобрал лук и одну за другой выпустил две оставшиеся стрелы в сторону цели. И обе, одна над другой, четко впились в лисий хвост.

За время обеда Варя не произнесла ни слова. Поставила на стол печеночные колбаски — завернутую в тонкую пленку и обжаренную с луком баранью печень, ломтики арбуза в патоке, блинчики с медом, квас, сыто — и ушла, громко хлопнув не только дверью в горницу, но и дверью в дом. Касьян горестно вздохнул:

— Завсегда девки бесятся незнамо с чего. Тут мужику лучше не встревать… — Холоп наткнулся на холодный взгляд боярского сына и заткнулся.

— Вставай, — распорядился Матях. — Поедем зайцев гонять. Самое время брюхо набитое растрясти.

Охота, видимо из-за плохого настроения, не удалась. Всадники вернулись домой в полной темноте, и по неосвещенному окну в доме Андрей понял, что Варю сегодня можно не ждать. Хорошо, если угощение какое оставила. А то ведь от обиды могла и плюнуть на свои обязанности, благо сход поддержит. Тут выяснился еще один неприятный момент: Лукерья с мужем уже спали, огня в печи не имелось, свечи не горели. Впервые за все время пребывания в шестнадцатом веке сержанту приспичило самому развести огонь — но он совершенно не представлял, каким образом это можно сделать.

— Ладно, Касьян, — после короткого раздумья решил он. — Давай спать ложиться. Утро вечера мудренее.

— Как скажешь, боярин, — не стал спорить холоп и ушел во двор.

Андрей скинул поршни, прошелся по горнице, нащупывая мебель, возле постели разделся, полез под одеяло. Вскоре в установившейся тишине он услышал жалобные всхлипывания.

— Что такое? — Матях вылез из-под одеяла, на звук нашел свернувшуюся калачиком татарку. — Ну что ты, Алсу? Хватит плакать…

От добрых слов девушка заскулила еще сильнее.

— О господи. — Андрей поднял ее, прижал к себе. — Ну, перестань.

Нос девушки уткнулся ему под мышку, плечо ощутило прикосновение влажных ресниц, а руки — теплую бархатистую кожу на боках. Ладони скользнули вверх, с боков прикоснувшись к горячим упругим грудям, потом скатились к бедрам, едва прикрытым тонкой тканью. Алсу замерла, перестав плакать. На этот раз руки молодого человека остановиться не смогли и проникли под завязки, ко впадинке между бедер, к густым кудрявым волоскам. Невольница часто задышала, не думая протестовать. Андрей, еще более разгоряченный близостью и доступностью девушки, перестал ломать голову над моральными аспектами конфликта веков, а просто подхватил ее на руки и перенес на свою постель. Татарка, пока не порвали, торопливо развязала веревочку шаровар, откинула их в сторону. Боярский сын, на ощупь исследовавший ее тело, снова прикоснулся к кудряшкам, услышал испуганный стон и без дальнейших колебаний проник в зовущее лоно.

Юная невольница оказалась отнюдь не девственницей, и на похотливое желание своего господина она отвечала с такой страстностью, что погасила последние проблески совести в душе посланца из будущего. Матях полностью предался наслаждению, целуя губы рабыни с таким же пылом, словно это была царица всего мира.

Впрочем, в эти минуты он никакой разницы не ощущал…

* * *

Утром выяснилось, что невольница спит у него на груди, положив голову на сердце, а темные косички разметав по сторонам. Немного поколебавшись, боярский сын не стал будить ее грубым окриком вроде «Рота, подъем!», а подтянул подушку, переместил голову татарки на нее, потом осторожно выбрался и стал одеваться.

— Мама, я только до дойки, — отчетливо произнесла Алсу, подгребая подушку под себя. — Мама, такой сон смешной…

Царапины на ее шее покрылись темной корочкой, которая местами успела потрескаться. Наверное, через недельку заживут, а через две и вовсе затянутся.