Андрей Битов: Мираж сюжета

В ноябрьском письме П. А. Вяземскому от 1825 года Пушкин замечает: «Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал, и мерзок – не так, как вы, – иначе. – Писать свои Mémoires… заманчиво и приятно. Никого так не любишь, никого так не знаешь, как самого себя. Предмет неистощимый. Но трудно. Не лгать – можно; быть искренним – невозможность физическая. Перо иногда остановится, как с разбега перед пропастью, – на том, что посторонний прочел бы равнодушно. Презирать… суд людей не трудно; презирать суд собственный невозможно».

Так вот он каков невидимый Пушкин Битова!

Invisible Pushkin как вышестоящая судебная инстанция, непостижимая, но в то же время абсолютно реальная, существующая для каждого (литератора в первую очередь) отдельно, приватно. Речь в данном случае идет уже об исповеди особого свойства – не на потребу, не для драматического заламывания рук, когда «на миру и смерть красна».

Исповедь, как вариант приведения приговора, вынесенного самому себе самостоятельно по доброй воле, в исполнение. И нет ничего удивительного в том, что Игорь Одоевцев не смог ничего сделать, торопливо шагая по обледеневшему тракту на Черную речку.

Пушкин сам вынес себе приговор и дерзновенной рукой Дантеса привел его в исполнение.

И тут остается только печаловаться, ощущать нестерпимое чувство обиды, что Александра Сергеевича убили на дуэли.

Конечно, жалко, что не удалость его спасти!

Конечно!

Но спасти себя мог только он сам, и никто другой.

Даже прибывший из постсоветского далека на времелете «Расход-3» молодой филолог Одоевцев оказался бессилен. И вовсе не потому, что испугался, уподобившись гипотетическому Зайцеву, коня на скаку остановить.

Бессилен оказался перед неизменной судьбой, перед изменчивой действительностью 1837 года и своей собственной.

Читаем у Битова: «Ведь есть же действительность! Есть, – можем или не можем мы ее постичь, описать, истолковать или изменить, – она есть. И ее тут же нет, как только мы попытаемся взглянуть чужими глазами… Тут-то и возникает марево и дрожь, действительность ползет, как гнилая ткань, лишь – версия и вариант, версия и вариант».

Конечно, Игорь Львович не ведал, зачтется ли ему в начале 90-х годов ХХ века его героическая гибель на обочине Коломяжской дороги, его беззаветная, по словам автора, «борьба с собой за Пушкина» (то есть останется ли он жить в будущем, или перейдет в вечность по умолчанию, к слову о мучительной вариативности).

Не знал этого и Битов.

Все знал только Пушкин, но никому ничего не сказал.

Так и ехал по Каменностровскому проспекту, минуя разрозненные части суши островного происхождения (Аптекарский, Каменный), перебирался на материк, в дачную местность, к месту проведения дуэли.

К тому времени, здесь же, на Каменном острове, летом 1836 года поэтом уже были написаны строки (из так называемого Каменностровского (Страстного) цикла):

Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру…

Хотя почти десять лет назад ему мыслилось совсем по-другому:

Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!

Заходя в парадный дома № 6 по Аптекарскому проспекту, сам не зная почему, Андрюша Битов вдруг остановился и оглянулся – в едва освещенном проеме двора-колодца ему почудилась тень.

Вгляделся и, действительно, тень двигалась вдоль кирпичной стены. Однако, заметив, что ее заметили, замерла на месте.

Андрюша оцепенел от страха, не смея пошевелиться.

Так и стояли друг напротив друга.

Первой из ступора вышла тень.

Сделав несколько шагов навстречу мальчику, она поклонилась и представилась:

– Феофилакт Косичкин…

Лишь спустя годы Битов узнает, что это был один из псевдонимов Пушкина.

* * *

В Петербург Андрей прибыл без пяти восемь утра.

Вышел на площадь Московского вокзала и отправился домой. Пешком тут было минут пять, не более – Восстания, 1.

Эту квартиру на четвертом этаже, в самом центре города удалось приобрести за смешные деньги в 1989 году у срочно отъезжавших на ПМЖ в Израиль старых ленинградцев просто чудом.

Егору, их с Наташей Герасимовой сыну, был в то время год.

Ане – 27 лет.

Ивану – 12.

Он пересек Невский и свернул на Лиговку.

На улице Восстания шло строительство, потому с некоторых пор и заходил к себе не через парадный подъезд, а через подворотню.

Остановился тут.

Закурил.

Увидел себя на самом дне многоэтажного двора-колодца.

Вспомнил, как в 1978 году, когда тоже вернулся из Москвы, точно так же наблюдал за собой стоящим на дне пересохшего двора-колодца, но только на Аптекарском, так же курил и не торопился идти домой.