Андрей Битов: Мираж сюжета

Семинаристы попадались разные – одни читали собственные опусы с выражением, даже актерствовали при этом, другие, напротив, монотонно бубнили свой небесспорный текст, не отрывая взгляда от листа бумаги, на котором он был напечатан, а порой и написан от руки, третьи же сбивчиво, запинаясь, выдавливали из себя то, что еще вчера находили гениальным, а теперь сгорали от стыда, чувствуя свою бездарность и убожество.

Затем наступала тишина, и приговоренный возвращался на свое место.

Первым брал слово Бежин, потому что если бы он его не брал, то пауза всякий раз обещала стать роковой и последней.

Он произносил общие и в целом ободряющие слова, пытался, при наличии такой возможности, анализировать услышанное, приглашал семинаристов к разговору, который, откровенно говоря, клеился с трудом.

Битов продолжал молчать, и, не отрываясь, смотрел в окно на Большую Бронную, где по соседству с Литинститутом еще совсем недавно проживали Константин Устинович Черненко и Михаил Андреевич Суслов.

Дискуссия все же кое-как завязывалась – звучали слова одобрения, звучала, разумеется, и критика.

И вдруг Битов оживал, словно выходил из метафизического забытья.

Никто, однако не знал, слушал ли он только что прочитанный текст, слышал ли он его. Казалось, что он вступает в собеседование с самим собой, с теми образами, которые ему были навеяны опусами семинаристов.

«Я задавал им задание: анализ неизвестного текста – то есть читал им вслух и спрашивал: что это? Например, это был любимый рассказ Чехова “Студент”. Никто не угадывал. Наконец, когда идентификация происходила, следовали некорректные, но коварные вопросы: что бы Чехов вычеркнул, если бы перечитал свой рассказ сегодня? Как мог возникнуть замысел подобного рассказа? Почему рассказ так называется? Естественно, правильные ответы знал только профессор, то есть я. Мне было не стыдно.

На меня лбом смотрел (один студент. – М. Г.) – у него был такой характерный, вперед смотрящий лоб (как у Андрея Платонова, неприкаянным призраком до сих пор бродящего по коридорам Литинстиута).

“Вы это что…?”

“Бутылку”

“Что бутылку?”

“Он бы вычеркнул, что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку”.

“Почему?”

“Потому что – находка. Нельзя вставлять находки в текст”.

И это был правильный ответ. И я сам понял, почему так называется рассказ и что мне писать про Ломоносова. Что Ломоносов – это гениальный студен и что университет – это не профессор, а студент, и что Россия слаба не профессурой, а студенчеством.

Как в анекдоте, пока объяснял, сам понял.

Лоб студента гипнотизировал меня: он не понимал, а постигал, не усваивал, а думал.

И именно это усилие (оно же чувство) он хотел выразить словом».

Потом Битов вставал и, не говоря больше ни слова, шел курить на лестницу.

Все оживали при этом, начинали говорить в полголоса – Андрей Бычков, Михаил Шульман, Марина Котельникова, Софья Купряшина, Андрей Кавадеев, Мария Бозунова, Нина Божидарова, Руслан Марсович (Надреев), Александр Скоробогатов, Игорь Мухутдинов, Евгения Перепелка, Александр Карабчиевский, Артур Беляев.

Столы и стулья приходили в движение.

Голоса крепли.

Некоторые выходили вслед за Битовым на лестницу сделать несколько затяжек и продолжить обсуждение там.

Как завершался семинар, никто не помнил, потому что все уже было сказано, и оставалось только думать об услышанном, для чего и шли в заведение, что находилось на пересечении Большой Бронной и Богословского переулка.

Спорили, говорили, само собой, о бутылке в том числе…

Из рассказа Антона Чехова «Студент»: «Погода вначале была хорошая, тихая. Кричали дрозды, и по соседству в болотах что-то живое жалобно гудело, точно дуло в пустую бутылку. Протянул один вальдшнеп, и выстрел по нем прозвучал в весеннем воздухе раскатисто и весело. Но когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, всё смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой».

Из романа Софьи Купряшиной «Царица поездов»: «Когда Битов застревает в сугробе на безлюдном шоссе, надлежит сказать что-либо для приезжания его в семинар. Но все слова – сомнительной силы, и поэтому прежде надлежит это предугадать, стоя на остановке троллейбуса и уговаривая вестибулярный аппарат не шалить после выпивания бутылки корвалола. Гоголь в метели, в зеленом солнце – стоит, атлетический; возлежат подле львуны – из школы, первого сентября, в первом классе, в белом фартушке, мы с мальчиком с низким голосом львунов облюбовали. Нам давали бублики, а он был хулиган. Я – хулиганская девочка. Когда застревает в сугробе руководитель – в чем должны застревать ученики его?

Он застревает и плачет, ткнувшись лбом в руль: