Андрей Кончаловский. Никто не знает...

выламывался из представлений, воспитанных опытом оттепельной борьбы за демократические

приоритеты.

Кончаловский как художник не ограничивал освоение «низового» человека его

внутренним миром и отношениями с ближайшим социальным окружением, как это гениально

делал Василий Шукшин. Кончаловский взял «шукшинский тип» вместе с породившей его

культурой в контексте культуры мировой. Он посмотрел на него, образно говоря, глазами

«немца», человека, освоившего и иные принципы существования и мироотношения, для

крестьянской культуры русского народа, в известном смысле, чужого, но плодотворно чужого.

Передовая же общественность если еще в состоянии была воспринять в отдельности

Тарковского, вечно противостоящего государству, и Шукшина, приговоренного к «съехавшему с

корней» крестьянству, то стык полярных полюсов отечественной культуры «в одном флаконе»

кинематографа Кончаловского она на ту пору осилить не могла. Вероятно, не созрели условия

для такой зоркости…

Часть четвертая Сотворение мира. Антитезис

…Он беспощадно современен, но что-то человеческое живо в нем.

Он сам освободился от своей огромной семьи, бывших и

действительных жен, детей, полудрузей, знакомых и способен жить

так, но, видно, не может человек, чтобы к нему совсем не поступало

тепло из окружающего…

Юрий Нагибин о Кончаловском, июнь 1985 г.

Глава первая Человек в белых носках сероватого цвета

…Я тогда еще не знал, что если носки белые, то должны быть

ослепительно-белыми…

Андрей Кончаловский, 1999 г.

1

Еще ближайшие предки Андрея свободно пересекали границы своей страны… В

советскую эпоху как отрезало. Уже первая волна эмиграции ощутила резкий дискомфорт, хотя

для нее европейское пространство не было чужим. Свое отбытие за границу эти люди

воспринимали как изгнание. Складывался комплекс, с которым вжиться в пространство чужое,

пусть и гостеприимное, было непросто.

Александр Вертинский, например, обрисовывая свое прибытие в Голливуд, обратил

внимание на большое число среди встречающих — «бывших» и заметил, кроме прочего:

«Русский человек, потерявший родину, уже не чувствует расстояний. Кроме того, ему нигде не

нравится и все кажется, что где-то лучше живется. Поэтому за годы эмиграции мы стали

настоящими бродягами…»

С утверждением советского режима Россия оказалась для своих заграничных чад вдвойне

потерянной. Для насильственно убывших «бывших» страна превратилась в «бывшую» родину.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

146

Оставшихся замуровали, лишили глубокого осознания своего, отрезав от чужого. Состояние

вынужденной закрытости рождало мифы. Во второй половине 1960-х отбытие за рубеж

положительно воспринималось либерально-демократической интеллигенцией только в форме

политического изгнания. Официальный же взгляд был исключительно отрицательным. Если же

индивид добивался юридически законного отъезда, да еще приватным образом, то такой

феномен вызывал, как правило, недоверие с любой точки зрения. Либералы видели в нем

идейного отступника, предателя. Власти, даже позволив отбыть, — лицо подозрительное по

определению. Уезжает — значит, недоволен, держит фигу в кармане…

Когда с средины 1980-х годов замаячила возможность просто путешествовать в те

пределы, стереотип отношения к отправляющимся на Запад, сформированный советским

образом жизни, преобразовывался все же медленно и трудно. Киновед Владимир Дмитриев,

размышляя в 1988 году на темы rendez-vous отечественной кинематографии с пресловутым

Западом, утверждал, что там не нуждаются в талантах наших актеров, режиссеров, операторов.

«И своих там хватает, и заботиться в первую очередь там хотят о своих». Вспоминая об

эксклюзивной попытке Кончаловского, снявшего к тому времени в Америке четыре

полноценных картины, киновед заметил с акцентированной печалью: «Мне очень хочется,

чтобы Михалков-Кончаловский сделал картину о Рахманинове, поскольку ничто так не

разрушает художника, как невозможность воплощения одного из главных замыслов жизни. Но,