Андрей Кончаловский. Никто не знает...

признаюсь, я заранее боюсь американской картины с американским актером в роли

Рахманинова, американской конструкции биографического фильма, американского взгляда на

русский характер. Словом, боюсь тех же правил игры, ленты-полукровки».

«Рахманинова» режиссер на момент написания процитированных строк еще не снял. Но

когда в 1992 году появился его «Ближний круг», всецело обращенный к отечественной

проблематике, он вызвал среди соплеменников, как помнит читатель, именно ту реакцию,

которую предсказывал Дмитриев. Да и в последующие годы созданное режиссером

воспринималось как «чужое письмо» равнодушного к «нашим» болям иностранца. И это

«письмо» действительно было чужим исторически запоздавшему в своем взрослении

соотечественнику режиссера, который, родившись в этой же стране, успел повзрослеть быстрее

даже коллег по ремеслу из своего поколения.

Но вопрос на самом деле существен: что влекло художника в страну, для советского

человека «незнаемую», «чужую» и «опасную»? Как следует оценивать его творческий

прибыток, накопленный там? В каком соотношении он находится с предшествующим периодом

его творчества и как проецируется в будущее?

Расширение профессионального полигона было не из последних аргументов в решении

Кончаловского, когда он отправлялся в свою зарубежную дорогу. Но было и другое. Помните?

По его словам, после первого знакомства с Венецией и Парижем он вернулся «обожженный

Западом». Он даже дачу пытался отделать на парижский фасон, что оказалось неосуществимым.

«…Что это за наказание — рабское чувство униженности перед начальником! Можно,

конечно, по-разному себя вести, давить понт, выступать, но все равно, куда деться от ощущения

своей зависимости? От желания сказать начальнику: «Пошел ты…» А само это желание есть

признак рабства. Когда люди разговаривают на равных, ни у кого не возникает желания

посылать собеседника «на» или «в»…»

Его ведет почти рефлекторное стремление к независимости частного существования.

Нетерпимость к малейшему унижению. Болезненная реакция на всякую необходимость

рабского пресмыкания. Человек, не склонный к идейно-политическим протестам, живет

страстным желанием избавиться от советского паспорта, который делает его «бесправнее

клошара». Но в советской стране всякая попытка обозначить свою независимость от власти

государственного бюрократического аппарата — «диссидентство», которое, тем не менее,

Кончаловский всем своим образом жизни категорически отвергал.

Андрей «отыгрывался», получив право, при жене-француженке, законно выезжать за

границу. Когда официально это свершилось, он, полный ощущения вдруг явившейся

независимости и свободы, отплясывал где-то в горах лезгинку. Любые невзгоды, выпавшие на

его долю за пределами СССР, казались пустяком на фоне общения с кинематографическим

начальством вроде Филиппа Ермаша на родине.

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

147

Судя по всему, Кончаловский на первых порах вовсе и не собирался связывать свою

творческую судьбу с Голливудом. Он направился в любимый Париж. Во Франции у него

наладились деловые связи с Симоной Синьоре. Писался сценарий. И вдруг все расстроилось.

Отечество настигло и здесь. Синьоре отказалась сниматься. А французский продюсер

режиссера объяснил, что, оказывается, кто-то доложил ей, что Кончаловский агент КГБ…

Историю эту Кончаловский прокомментировал следующим образом: «Бывает больно,

бывает обидно. Но когда ты знаешь, что подозрение никак тобою не заслужено, оно больнее и

обиднее в тысячу крат. Никому ничего не объяснишь. И подозревающие к тому же имели

кое-какие основания: из советских (или бывших советских) за границей в то время жили или

диссиденты, или агенты КГБ. Практически я был первым нормальным человеком, нормально

приехавшим жить за рубеж, не клял Россию, не хвалил ее — просто нашел способ уехать».

Французский продюсер Кончаловского решил попытать счастья в Америке с

несостоявшейся во Франции картиной. Но и здесь, в смысле известных подозрений, было не все

гладко. Режиссер долго сидел без работы. Приходилось подрабатывать. Преподавал теорию и

историю кинодраматургии в каком-то маленьком американском университете. А тут вдруг

появилась публикация «Выкормыш КГБ» — в «Лос-Анджелес Уикли» — с его большой

фотографией на обложке. Автором был человек, которого Кончаловский хорошо знал и

которому доверял. «Было так плохо, что я чуть на вой не срывался от бессилия. Что делать —

оправдываться, каяться?..»