Андрей Кончаловский. Никто не знает...

Именно в момент проклятий в адрес Гонерильи в Лире происходят заметные перемены.

Может быть, обращаясь к тайным силам Природы и налагая чудовищные заклятия на само лоно

дочери, он вдруг ясно осознает, что перед ним именно дочь — кровь от крови, плоть от плоти

его? И что здесь в самом его естестве происходит нечто катастрофически непоправимое?

Трудно сказать. Во всяком случае, в какой-то момент он застывает, будто в глубоком раздумье.

Похоже, с утратой власти иссякает энергия его языческого буйства, наступает пора

рефлексий. Он ясно видит, что выпал из своей «игры», отсечен, если можно так сказать, от

послушной публики и статистов. Он один. И король вдруг цепенеет в неподвижности,

подозревая, что сходит с ума. Зритель слышит звуки надвигающейся бури.

У Кончаловского в третьем акте не только Шут расстается со своим дурацким колпаком,

выходит из традиционной «народной» роли, но и король расстается с мечом— грозным

символом силы и власти. Оставляя меч, Лир прощается и со своей животной яростью, с

присвоенными им ролями. Взамен Шута король получает изгнанного старшего сына графа

Глостера Эдгара — в обличии безумного Бедного Тома.

В начале спектакля Эдгар не выглядит старшим братом. Напротив. Он наивен и

легкомыслен в сравнении с Эдмундом. Он совершенно не готов к той жизни, которая

развертывается за стенами родового замка Глостеров, да уже и в самом замке. Он, например,

абсолютно не воин, не владеет оружием.

Перед нами детское простодушие и невинность до юродивости, вызывающие жалость и

сострадание. Таким Лиру и является «Бедный Том» — «неприкрашенный человек». И сам

король вдруг начинает двигаться в эту сторону, превращаясь в ребенка-юродивого.

Но Эдгар в несчастьях, обрушившихся на него, взрослеет. И в тот момент, когда он

становится поводырем своего ослепленного отца, это уже зрелый человек, гораздо более

мудрый, нежели Глостер.

Для Кончаловского Эдгар, прежде всего, любящий и страдающий сын. В нем, как ни в ком,

отзывается мученическая линия отцов и детей. Стремление спасти беспомощного

заблуждавшегося отца движет им в последних сценах спектакля. Он казнит преступников, не

владея оружием и фактически не используя его как таковое.

Поединок Эдгара, законного Глостера, с бастардом Эдмундом — одна из самых

впечатляющих сцен спектакля.

Эпизод схватки выглядит и мистически невероятным, и логически, исходя из сверхзадачи

спектакля, обоснованным. На зов трубы Эдгар является в маске ослепленного и уже

скончавшегося отца, в его образе мученика. Он неумело держит в руках меч, в конце концов

бросает его и протягивает руки навстречу брату. Братья сближаются. И вдруг Эдмунд, по

какой-то неотвратимой логике, тоже бросает меч и открывает объятья младшему брату. Эдмунд

— до сих пор не знающий каких-либо внутренних нравственных препон, готовый ради своих

целей на все?!

Что должно было заговорить в нем? Голос крови? Прозрение вины перед родным?

Но далее — совсем неожиданное: Эдгар бросается на брата и перекусывает шейную

артерию, из которой фонтаном вырывается кровь. Сцена вызывает сильные и противоречивые

чувства. Не это ли образ мира, дошедшего до последнего рубежа? Невинное дитя, пройдя через

адские муки века, попросту загрызает брата, прибегая к коварству из коварств, иначе не

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

202

состоится возмездие!

Эдмунд, предавший родную кровь, оказывается в сетях собственного коварства, нисходит

в бездну, которую сам же и открыл.

16

В ту же бездну, в «мир Эдмунда», нисходят и дочери Лира Гонерилья и Регана. В первом и

втором актах они еще подавлены страхом перед отцом, изо всех сил хотят устоять, победить

цепенящую силу этого страха. Но к концу третьего акта их преступные страсти уже не знают

удержу. «Эдмундовское» в сестрах (особенно — в Регане) провоцируется и поддерживается

каким-то неудержимым, стихийным эротизмом.

Эдмунд для старших сестер Корделии выступает катализатором их злой энергии, зерна

которой посеяны еще Лиром. И проявляется эта энергия как раз в их неуемном эротизме. Точно

так же, как совсем недавно их отец был неуемен, неуправляем и разрушителен в своих страстях,

и сестры отдаются стихиям своей плоти, которая с третьего акта руководит всеми их

действиями.

Разгул кровавых страстей «злых» персонажей происходит после убиения смеха в облике

Шута. Вот и Освальд, заколовший Шута, появится в начале седьмой сцены третьего акта,

вытирая тряпкой окровавленные руки. Скоро «злые» герои погрузятся в море крови, в том числе

и собственной. Путь «злых» прочерчивается, как и у Шекспира, довольно определенно: все они