Андрей Кончаловский. Никто не знает...

гибнут, подавленные собственными злодействами, источником которых был сам Лир.

Самый светлый образ у Кончаловского — Корделия. Ее нравственное сопротивление злой

«игре» поддерживается некими высшими силами. Лир пытается разорвать карту надела

Корделии — и не может. Не в его силах членить владение Корделии, ибо оно — в нравственных

установках, на которых держится здание мира.

Собственно, за овладение мирозданием и идет борьба в семье человеческой. И если на

сцене совершается битва, то она звучит как «битва народов» Земли.

Корделия преображается из наивного ребенка в воительницу, как только узнает о бедах,

обрушившихся на отца. Она надевает рыцарские латы. В ее голосе появляются резкие

командные ноты. Но последние слова она произносит почти шепотом:

Я выступила не из жажды славы,

Но из любви, лишь из одной любви…

Это и есть истинные мотивы поступков Корделии: ею движет любовь к отцу. Не к

могучему в прошлом государю, не к обладателю богатого наследства, а к человеку, ее

произведшему на свет. Она любит этого человека, каким бы он ни был.

В трагедии Шекспира (вот что прочувствовано спектаклем!) все большее право вершить

человеческую историю обретает «голос крови», объединяющий людей естественной любовью

родителей к детям, а детей к родителям. И эта любовь вырастает до масштабов всечеловеческих

— по крови людского рода.

Рост и торжество этой кровной любви видны в развитии образов отца и его младшей

дочери. Особенно в седьмой сцене четвертого действия.

Лир доставлен во французский лагерь. Он спит. На нем одеяние, напоминающее и

детскую ночнушку, и смирительную рубашку. Корделия видит в падшем короле «разлаженную

душу», «впавшего в младенчество отца», которому лекарь должен «вернуть ум», то есть

действительную зрелость мировидения.

Определение, чрезвычайно важное в контексте спектакля. Отец «впал в младенчество»,

вернулся в детство, переродился и готов начать путь нового, личностного взросления. В начале

этого пути Лир осознает всю меру вины и своей, и старших дочерей. Ему стыдно! Человек

восходит к нерушимым нравственным основам бытия.

Не узнавая поначалу, а потом и узнавая дочь, Лир поднимается с ложа и пытается надеть

сапоги, воплощение его королевского величия. Находит только один. Можно вспомнить, что еще

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

203

в завязке, прежде чем приступить к оглашению своего решения, Лир, не снимая шутовского

колпака, потребует надеть ему сапоги, которые он снял на время ряженья.

Уже позднее, когда, полубезумный («впавший в младенчество»), он встретит слепого

Глостера и попросит стащить с него сапоги, Глостер снимет один из них и с нежностью

прижмет к сердцу. Для Глостера Лир навсегда Хозяин, а он — слуга. Лир же так и останется в

одном сапоге — лишенный мнимого совершенства властного величия, но обретший

натуральное несовершенство человечности.

В одном сапоге и «смирительной» рубашке младенца Корделия выведет Лира перед

воинством, и люди преклонят колена, а впавший в младенчество король, забывший о своем

сане, но доверившийся дочерней воле, пройдет мимо, будто стыдясь преклоненных.

Наконец, завершение спектакля.

Лир, прозревший гибельность своей неуемной власти как гибельность мира, его

нравственных оснований, видит неотвратимость ухода дочери и глубоко переживает свою

трагедийную вину. Гибель Корделии— дело и его рук. И он тут же погребает дочь (посыпает ее

землей), абсолютно не имея никаких иллюзий относительно ее воскрешения. Он посыпает

прахом и себя и падает, мертвый, головой к ногам дочери.

Финал беспощаден.

На сцене, кроме трупов, небрежно укрытых рогожей, где рядом уместились и «добрые», и

«злые», остаются еще два действующих лица (из «добрых»): Эдгар и Аль-бани с королевской

короной в руках. Последнюю реплику произносит Эдгар. В дословном переводе она звучит

примерно так: «Мы можем сказать лишь о том, что чувствуем, но не обо всем том, что

следовало бы сказать». Произнеся свою реплику, Эдгар покидает сцену, уводимый двумя

воинами. Он арестован и будет казнен! Таков замысел режиссера постановки.

Кто же остается на сцене и в какой роли?

В освещенном проеме декорации застывает тяжелый силуэт Альбани с короной в руках,

обращенный спиной к залу. И это новая, безликая власть, выросшая из хаоса, сотворенного

человеком по имени Лир. В этой «непознаваемости» зритель с ужасом угадывает грядущие

катастрофы. Новый властитель будет создавать свой мир по своему образу и подобию, то есть

присваивая его и набирая для своей игры новых статистов, новых «шутов», пренебрегая в

конечном счете «голосом крови» рода человеческого.