Андрей Кончаловский. Никто не знает...

собственным путем в творчестве. Кроме того, они действительно оказались в условиях

плодотворного контакта друг с другом, долговременного сотрудничества, как в случае с

Кончаловским и Тарковским.

Следуя своему наставническому кредо, Ромм не давил на учеников. Режиссуре нельзя

научить, ей можно научиться, — твердил он. «Он давал нам возможность ошибаться, —

рассказывал Кончаловский, — самим тыкаться носом в свои ляпсусы и промахи. Он учил нас

так, как учат уму-разуму щенят, пихая их носом в наделанную на полу лужу…»

А когда Кончаловский и Тарковский взялись за сценарную работу, Ромм помогал им, как и

всегда спешил на помощь своим ученикам, вообще всем тем, кто в такой помощи нуждался.

Ромм деликатно и терпеливо сопровождал учеников. Кончаловский для своего дипломного

спектакля взял пьесу Артура Миллера «Салемские колдуньи», которую собирался ставить

вместе с однокурсниками Андреем Смирновым и Борисом Яшиным. Ромм случайно заглянул к

ним, чтобы посмотреть, что получается. Заглянул — и просидел со студентами едва ли не всю

ночь, монтируя спектакль.

Огромная помощь была оказана Кончаловскому со стороны Ромма и тогда, когда

возникали проблемы при прохождении его первой большой работы — фильма «Первый

учитель». Мастер написал хорошее рекомендательное письмо в Госкино, которое помогло

избежать поправок в сценарии картины. А когда молодой режиссер показал Ромму первый

материал, заснятый в Киргизии, тот, уважая авторскую индивидуальность своего воспитанника,

сказал самое важное: «Мне кажется, ты уже профессионал, мои замечания тебе не нужны…»

«Ромм не боялся искать ответы на мучившие его вопросы. Не боялся эти вопросы ставить.

По-моему, — вспоминает Кончаловский, — он был очень смелым человеком. Человеком

исключительных душевных качеств. Его картины научили меня меньше, чем он сам, его лекции,

разговоры, его отношение к людям, его взгляд на мир, сама его жизнь. Наверное, главное, чему

он нас научил, — ощущать себя гражданами. Подданными Земли…»

5

Когда Михаил Ильич начал снимать «Девять дней одного года», его курс всем составом

отправился помогать мастеру. Все студенты его на картине что-то делали. «Я не делал

ничего, — рассказывает Андрей, — потому что он меня пробовал на роль, которую

замечательно сыграл Смоктуновский. В институте я проходил по амплуа легкомысленного

Виктор Петрович Филимонов: ««Андрей Кончаловский. Никто не знает. .»»

60

циника. Помню, Ромм объяснял: «Мой Куликов похож на Михалкова, он тоже талантлив, но

легкомыслен. Налет цинизма есть в его отношении к работе, ко всему».

Что же (или — кого же) хотел увидеть в роли Куликова Ромм?

Физик-ядерщик из «Девяти дней…» Дмитрий Гусев у Ромма и исполнителя роли Алексея

Баталова — бескомпромиссный гений науки, готовый ради торжества научной истины

пожертвовать собой. Он всегда внутри идеи, он слит с нею. Он и есть своеобразная идея —

носитель истины, которая вместе с ним проходит смертельно опасные испытания в мире. Ее

суть в служении человечеству.

Иное дело Куликов. Он, по определению, не гений. Он талантливый ученый. То есть

лишен фанатичной односторонности гения во взглядах на мир. Но это позволяет ему оглянуться

и заметить, увидеть, а значит, попытаться осмыслить окружающую его земную реальность. И

он это делает и, надо сказать, для своего времени довольно глубоко. Анализируя этот мир,

Куликов в состоянии, в отличие от Гусева, дать ему сравнительно объективное и, главное,

трезвое определение, неизбежно циничное, но в то же время подталкивающее «циника» к

компромиссу с этим миром ради выживания в нем и его самого, и близких ему людей.

Куликов — образ, оказавшийся слишком сложным для восприятия шестидесятников, а

может быть, и для самого Ромма. Фигура Гусева, напротив, всегда была более понятной и более

доступной в рамках оттепельной идеологии.

В начале поисков «характера Куликова» вспомнили, как рассказывал Ромм, о Пьере

Безухове, о «его добродушии, кротости и доброте», «его уступчивости по отношению к жизни».

Потом вспомнили «одного физика», который определял науку как способ удовлетворять свое

любопытство за счет государства, да еще получать при этом зарплату. «Это парадоксальное

заявление, сделанное с ироничной усмешечкой, показалось интересным для Куликова».

Наконец, Ромм вспомнил Эйзенштейна, «человека с огромным лбом Сократа, с его

удивительно пластическими, округлыми жестами; вспомнил сарказм, которым было пропитано

буквально каждое его слово; вспомнил его язвительно-добродушные остроты; вспомнил, что

каждую его фразу нужно было понимать двояко, ибо он всегда говорил не совсем то, что думал,