Андрей Миронов и Я

Через неделю она мне рассказывает трепещущим голосом – есть такая краска в ее характере, и она ее часто использует:

– Прежде чем лечь спать, я каждый вечер захожу к ним в комнату, молюсь и разговариваю: «Андрюша, Саша, помогите!» И вы знаете, Таня, мне легче, помогают.

Кто бы мог подумать! Я получила приглашение и собираюсь в Америку! Каждый день стою в очередях, которые начинаются с Москвы-реки и разворачиваются на Садовое кольцо. Желающие выехать живут там на раскладушках. Все переменилось – наш ОВИР выпускает нас свободно на все четыре стороны, а вот американцы нет. Моя очередь подошла, я у входа в посольство, мне кричат: «Впиши детей, дура! У тебя же никого нет! Не выпустят! Впиши детей, дура!» Я никого не вписываю и получаю визу в Америку. Наконец впервые оказываюсь в капиталистической стране.

Прилетаю из Нью-Йорка, рассказываю Марье:

– Встречалась с эмигрантами, была на двух пасхах – еврейской и русской, на роскошном «Линкольне» меня возили в Коннектикут на открытие дома О'Нила. Напечатала в «Новом русском слове» статью об Андрее. Вообще там все летает, жужжит, вертится, подпрыгивает, скачет, поворачивается. Америка – это большой луна-парк! Или – индейцы сели жопой на компьютер и развлекаются. Самое главное, никто не звонит из КГБ – хоть сама беги докладывай.

– С вами не соскучишься, всегда что-нибудь новенькое узнаешь. Вы же не работаете? Откуда у вас деньги?

– Бог посылает, потом у меня пьесы покупают, я давно так не жила – у меня в кармане водятся деньги и я никому не должна!

И еще один подарок судьбы – в июне вылетаю в Севастополь сниматься на корабле «Федор Шаляпин» в фильме Вадима Абдрашитова «Армавир» и есть там черешню в невозможных количествах.

21 июня шел длинный дождь. Дом на углу Рахмановского переулка и Петровки, где жил Андрей. На стене дома выпуклость, покрытая белым шелком. Голов не видно – одни разноцветные зонтики. Сейчас… вот… уже… Мария Владимировна разрезает ленточку ножницами, играет оркестр, гимн Советского Союза, шелк падает, и перед нами на стене дома Андрюша в бронзе. Открытие памятника – городской скульптуры – состоялось! Вчера – Андрюша, Дрюся, Дрюсечка, а сегодня бюст в бронзе, скорбное лицо.

В июле пошли с Марьей на кладбище. Я перебирала цветы, протерла памятник, зашли к директору, чтобы помог с дерном на могиле к 16-му. Ведь уже три года! Приехали на Танеевых, поджарила я картошку, отбила отбивные, на столе появилась «Бехтеревка». Выпили. Глаза набухли от слез. Тут вдруг она и говорит:

– Вы знаете, Таня… я была так против вас тогда… Вы с Андрюшей очень похожи. Вы были ему настоящим другом. А вы знаете, единственный, кто будет ходить на могилку, когда меня похоронят, – это вы. Его только двое и любили – я да вы.

У меня все дрожит. У нее блестят глаза – лирическая часть окончена.

– Зачем вы это все купили? – начинает орать она. – Деньги некуда девать? Широко шагнешь – портки порвешь!

– А что я такого купила? – оправдываюсь я. – Цветы к Андрюшиному портрету, вам купила сахару, чтобы мне с ним чай пить, зелени, огурцы… А-а-а-а-а-а! Что это? – изумляюсь я, глядя на стену кухни, которая украшена ну просто живой жанровой картиной под названием «В бане» из глины шамот. Я дотрагиваюсь до нее руками, щупаю, Марья орет не своим голосом от страха, что я испорчу:

– Не трогай! Тронешь – портки сронишь!

– Да что вы сегодня про портки-то целый день?

Насладились бурной сценой, запили ее чаем, и я иду домой. Иду и думаю: «Господи, я ей заменяю его потому, что похожа, а как она мне заменяет его, потому что, ой, как похожа!»

На меня падает с неба двухкомнатная квартира – за неделю я оформляю юридический обмен и уезжаю к себе в имение. Когда приезжаю из Щелыкова – в стране переворот. Еду к хозяйке квартиры, с которой я обменялась (пьянчужечка, ей надо было скрыться из этого района от преследования милиции). Встречает она меня на пороге голая, пьяная и кричит: «Никуда не поеду! Меняться не буду! А если будешь сопротивляться, дам тебе толченого стекла и пройдусь по твоей спине раскаленным утюгом!» Я ухожу, полагаюсь на время, которое как надо разыграет эту тему.

Горбачев свергнут. По Москве идут танки, бронетранспортеры, по ящику показывают «Лебединое озеро». Все три дня я участвую в революции. У Белого дома ору до хрипоты: «Свобода или смерть!», «Пока мы едины, мы непобедимы». На танке – Ельцин, вокруг баррикады, подтягивается на площадь со своей дивизией генерал Лебедь. Записалась в народное ополчение, а тут и победа!

Вечерами сижу у Марьи. У нее глаза горят, как у рыси. Она ненавидит советскую власть.

– Отца посадили, – с горечью говорит она. – Он самым честным человеком был, ему миллионы доверяли под честное слово, чудом выпустили. Ослеп. Потом они с мамой умирали в одной больнице, на разных этажах. Я весила 43 килограмма. Ненавижу, люто ненавижу эту власть! Что-то я себя плохо чувствую. – Звонит Тоньке: