Андрей Платонов, Георгий Иванов и другие…

Не о любви прошу, не о весне пою,
но только ты одна послушай песнь мою.
Но разве мог бы я – о посуди сама —
в твои глаза взглянуть и не сойти с ума!

Сумасброд! Ну, сумасброд же… и это с его-то желчным иронизмом! Или время такое было?.. Но то, о чём надо выразиться, совсем не стихи о любви, нет! Об этом нельзя написать, но хуже того, нельзя и промолчать.

Она говорит – поэзия, это мучительней раздевания на площади. Наверно, правильно говорит, хотя мне не понять – я такой эксгибиционист, что раздеваться мне всегда в удовольствие. А вот читать Георгия Иванова – что босою душой об мороз. В чуждом мне серебряном веке он – самый близкий, потому что самый золотой. Он самый непонятый и непонятный в своём «слишком-совершенстве». Хотя, оно вообще бывает слишком?

Тот мне в трубу кричит: «Да он на полвека всю русскую поэзию опередил!», – а я знаю. Но кому объяснишь?

И не на полвека, насовсем.

Возможно потому, что уже 27 сентября 1922 года его насовсем не было в богооставленной стране, которую он так отчаянно, так страстно и до ненависти больно потом любил в своих золотых, кровавой слезой подржавленных стихах.

За столько лет такого маянья
По городам чужой земли
Есть от чего прийти в отчаянье
И мы в отчаянье пришли.

– В отчаянье, в приют последний,

Как будто мы пришли зимой
С вечерни в церковке соседней,
По снегу русскому, домой.

Он успел увезти незаплебеенным, незапролетаренным, незабольшевиченным свой дар, увезти в кристально прозрачном сосуде русского языка, чистого аполлонизма, неподдельного сердца, философической скорби и эстетской созерцательности.

Чистое золото ушедшего века увёз он. Золото неплавкое, не снисходящее к серебру.

Нам не понять, что оставлял за спиной Иванов, по чём изностальгировался… да так, что ностальгия по России стала ностальгией по жизни, как будто бы потеряв одну, с ней и другую потерял, иногда даже злобное отчаяние.

Хорошо, что нет Царя.
Хорошо, что нет России.
Хорошо, что Бога нет.
Только желтая заря,
Только звезды ледяные,
Только миллионы лет.
Хорошо – что никого,
Хорошо – что ничего,
Так черно и так мертво,
Что мертвее быть не может
И чернее не бывать,
Что никто нам не поможет
И не надо помогать.

О, Господи, что хорошо? Что нет России? Что Бога нет? Что никого и ничего? Что никто не поможет? Глухое, даже злобное отчаяние. И «не надо помогать» – это «не надо», этот мотив язвительного самобичевания, словно самонаказания за беспомощность, звучит у Иванова не раз:

За бессмыслицу, за неудачи,
За потерю всего дорогого,
И за то, что могло быть иначе,
И за то, что не надо другого.

Опять это «не надо» – как раздирание собственной раны. И вдруг в этой черноте, черней которой не бывает, вновь робкая, но не смирённая, неумирающая надежда.

В ветвях олеандровых трель соловья.
Калитка захлопнулась с жалобным стуком.
Луна закатилась за тучи. А я
Кончаю земное хожденье по мукам,

Хожденье по мукам, что видел во сне —

С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.
Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

Простота высказыванья. Чистейшей прелести чистейший образец. Георгий Иванов – самый близкий к Тютчеву, но более изящный, более пластичный, не такой каменный, каким был русский гигант XIX века. Близость к Тютчеву – высшая проба его звучащего золота, уже почти не слышного изуродованному эстетическому чувству современного русского, да просто недоступного русскому слуху, оголтелому в деревянной стуканине чурок шестидесятников и плоско политизированном ИТР-интеллектуализме 70-х.

«Вернуться в Россию стихами»? Хотел вернуться в Россию? Что, серьёзно? Верил?

Да, какой там… себя заговаривал! Всё ведь понимал. Гранил свои бриллианты, свои восьми/двенадцатистишия, а эмиграция именовала его своим первым поэтом.

Но слишком, слишком тесно… слишком узко это для Георгия Иванова, одного из нескольких наиглубочайших и самых недооцененных поэтов русской поэзии вообще.